На другой день все обделалось как нельзя лучше. Костанжогло дал с радостью десять тысяч без процентов, без поручительства - просто под одну расписку. Так был он готов помогать всякому на пути к приобре-тенью. Он показал Чичикову все свое хозяйство. Все было просто и так умно! Все было так устроено, что шло само собой. Ни минуты; времени не терялось даром ни малейшей неисправности не случалось у поселянина. Помещик, как бы всевидец какой, вдруг поднимал его на ноги. Не было ленивца нигде. Не могло не поразить даже и Чичикова, как много наделал этот человек, тихо, без шуму, не сочиняя проектов и трактатов о доставлении благополучия всему человечеству, и как пропадает без плодов жизнь столичного жителя, шаркателя по паркетам и любезника гостиных, или прожектера, в своем закутке диктующего предписания в отдаленном углу государства. Чичиков совершенно пришел в восторг, и мысль сделаться помещиком утверждалась в нем все более и более. Костанжогло, мало того что показал ему все, сам взялся проводить его к Хлобуеву, с тем чтобы осмотреть вместе с ним имение. Чичиков был в духе. После сытного завтрака все они отправились, севши все трое в коляску Павла Ивановича; пролетки хозяина следовали за ними порожняком. Ярб бежал впереди, сгоняя с дороги птиц. Целые пятнадцать верст тянулись по обеим сторонам леса и пахотные земли Костанжогло. Всё провожали леса в смешении с лугами. Ни одна травка не была здесь даром, всё как в божьем мире, все казалось садом. Но умолкли невольно, когда началась земля Хло-буева: <пошли> скотом объеденные кустарники наместо лесов, тощая, едва подымавшаяся, заглушенная куколем рожь. Наконец вот выглянули не обнесенные за-городью ветхие избы и посреди их оставшийся вчерне каменный необитаемый дом. Крыши, видно, не на что было сделать. Так он и остался покрытый сверху соломой и почернел Хозяин жил в другом доме, одноэтажном Он выбежал к ним навстречу в старом сертуке, растрепанный и <в> дырявых сапогах, заспанный и опустившийся, но было что-то доброе в лице.

Обрадовался им, как бог весть чему: точно как бы увидел он братьев, с которыми надолго расстался.

- Константин Федорович! Платон Михайлович! Вот одолжили приездом! Дайте протереть глаза! А уж, право, думал, что ко мне никто не заедет. Всяк бегает меня, как чумы: думает-попрошу взаймы. Ох, трудно, трудно, Константин Федорович! Вижу-сам всему виной. Что делать? свинья свиньей зажил. Извините. господа, что принимаю вас в таком наряде: сапоги, как видите, с дырами. Чем прикажете потчевать?

- Без церемонии. Мы к вам за делом. Вот вам покупщик, Павел Иванович Чичиков,-сказал Костанжогло.

- Душевно рад познакомиться. Дайте прижать мне вашу руку.

Чичиков дал ему обе.

- Хотел бы очень, почтеннейший Павел Иванович, показать вам имение, стоящее внимания... Да что, господа, позвольте спросить: вы обедали?

- Обедали, обедали,-сказал Костанжогло, желая отделаться.- Не будем мешкать и пойдем теперь же.

- Пойдем.-Хлобуев взял в руки картуз. Гости надели на головы картузы, и все пошли улицею деревни.

С обеих сторон глядели слепые лачуги, с крохотными, заткнутыми онучей [окнами].

- Пойдем же осматривать беспорядки и беспутство мое,- говорил Хлобуев.- Конечно, вы сделали хорошо, что пообедали. Поверите ли, Константин Федорович, курицы нет в доме- до того дожил!

Он вздохнул и, как бы чувствуя, что мало будет участия со стороны Константина Федоровича, подхватил под руку Платонова и пошел с ним вперед, прижимая крепко его к груди своей. Костанжогло и Чичиков остались позади и, взявшись под руки, следовали за ними в отдалении.

- Трудно, Платон Михалыч, трудно! - говорил Хлобуев Платонову.- Не можете вообразить, как трудно! Безденежье, бесхлебье, бессапожье. Ведь это для вас слова иностранного языка. Трын-трава бы это было все, если бы был молод и один. Но когда все эти невзгоды станут тебя ломать под старость, а под боком жена, пятеро детей-сгрустнется, поневоле сгрустнется...

- Ну, да если вы продадите деревню - это вас поправит?-спросил Платонов.

- Какое поправит! - сказал Хлобуев, махнувши рукой.- Все пойдет на уплату долгов, а для себя не останется и тысячи-

- Так что ж вы будете делать?

- А бог знает.

- Как же вы ничего не предпринимаете, чтобы выпутаться из таких обстоятельств?

- Что ж предпринять?

- Что ж, вы, стало быть, возьмете какую-нибудь должность?

- Ведь я губернский секретарь. Какое же мне могут дать место? Место мне могут дать ничтожное. Как мне взять жалованье-пятьсот? А ведь у меня жена, пятеро детей.

- Пойдите в управляющие.

- Да кто ж мне поверит имение: я промотал свое.

- Ну, да если голод и смерть гроэят, нужно же что-нибудь предпринимать. Я спрошу, не может ли брат мой через кого-либо в городе выхлопотать какую-нибудь должность.

- Нет, Платон Михайлович,- сказал Хлобуев, вздохнувши и сжавши крепко его руку.-Не гожусь я теперь никуды. Одряхлел прежде старости своей, и поясница болит от прежних грехов, и ревматизм в плече. Куды мне? Что разорять казну? И без того теперь завелось много служащих ради доходных мест. Храни бог, чтобы из-за доставки мне жалованья увеличены были подати на бедное сословие.

"Вот плоды беспутного поведения,-подумал Платонов.-Это хуже моей спячки".

А между тем как они так говорили между собой, Костанжогло, идя с Чичиковым позади их, выходил из себя.

- Вот смотрите,- сказал Костанжогло, указывая пальцем,-довел мужика до какой бедности! Ведь ни телеги, ни лошади. Случился падеж - уж тут нечего глядеть на свое добро: тут все свое продай да снабди мужика скотиной, чтобы он не оставался и одного дни без средств производить работу. А ведь теперь и годами не поправишь. И мужик уже изленился, загулял, сделался пьяница. Да этим только, что один год дал ему пробыть без работы, ты уж его развратил навеки:

уж привык к лохмотью и бродяжничеству. А земля-то какова? разглядите землю!-говорил он, указывая на луга, которые показались скоро за избами.- Всё поёмные места! Да я заведу лен, да тысяч на пять одного льну отпущу; репой засею, на репе выручу тысячи четыре. А вон смотрите-по косогору рожь поднялась;

ведь это все падаль. Он хлеба не сеял - я это знаю А вон овраги... да здесь я заведу такие леса, что ворон не долетит до вершины. И этакое сокровище-землю бросить! Ну, уж если нечем было пахать, так заступом под огород вскопай ... Огородом бы взял. Сам возьми в руку заступ, жену, детей, дворню заставь; безделица! умри, скотина , на работе! Умрешь, по крайней мере исполняя долг, а не то обожравшись,- свиньей за обедом!-Сказавши это, плюнул Костан-жогло, и желчное расположение осенило сумрачным облаком его чело.

Когда подошли они ближе и стали над крутизной, обросшей чилизником*, и вдали блеснул извив реки и темный отрог, и в перспективе ближе показалась часть скрывавшегося в рощах дома генерала Бетрищева, а за ним лесом обросшая, курчавая гора, пылившая синеватою пылью отдаления, по которой вдруг догадался Чичиков, что это должно быть Тентетникова, <он сказал>":

- Здесь, если завести леса, деревенский вид может превзойти красотою...

- А вы охотник до видов?-спросил Костанжогло, вдруг на него взглянувши строго.- Смотрите, погонитесь так за видами - останетесь без хлеба и без видов. Смотрите на пользу, а не на красоту. Красота сама придет. Пример вам города: лучше и красивее до сих пор города, которые сами построились, где каждый строился по своим надобностям и вкусам. А те, которые выстроились по шнурку,- казармы казармами... В сторону красоту, смотрите на потребности...

* ...обросшей чилизником...- Ч и л и з н и к, или чилиш-ник - колючий

- Жалко то, что долго нужно дожидаться. Так бы хотелось увидеть все в том виде, как хочется.

- Да что вы, двадцатипятилетний разве юноша? Вертун, петербургский чиновник? Чудно! Терпенье. Шесть лет работайте сряду; садите, сейте, ройте землю, не отдыхая ни на минуту. Трудно, трудно. Но зато потом, как расшевелите хорошенько землю да станет она помогать вам сама, так это не то, что какой-нибудь мил <лион>, нет, батюшка, у вас сверх ваших каких-нибудь семидесяти рук будут работать семьсот невидимых. Всё вдесятеро. У меня теперь ни пальцем не двиг-нут-всё делается само собою. Да, природа любит терпение; и это закон, данный ей самим богом, ублажавшим терпеливых.

- Слушая вас, чувствуешь прибыток сил. Дух воздвигается.

- Бона земля как вспахана! - вскрикнул Костан-жогло с едким чувством прискорбия, показывая на косогор.-Я не могу здесь больше оставаться: мне смерть - глядеть на этот беспорядок и запустенье. Вы теперь можете с ним покончить и без меня. Отберите у этого дурака поскорее сокровище. Он только бесчестит божий дар.-И, сказавши это, Костанжогло уже омрачился желчным расположением взволнованного духа;

простился с Чичиковым и, нагнавши хозяина, стал также прощаться.

- Помилуйте, Константин Федорович,- говорил удивленный хозяин,-только что приехали-и назад!

- Не могу. Мне крайняя надобность быть дома,- сказал Костанжогло, простился, сел и уехал на своих пролетках.

Казалось, как будто Хлобуев понял причину его отъезда.

- Не выдержал Константин Федорович,- сказал он,- не весело такому хозяину, каков он, глядеть на этакое беспутное управление. Поверьте, Павел Иванович, что даже хлеба не сеял в этом году. Как честный человек! Семян не было, не говоря уж о том, что нечем пахать. Ваш братец, Платон Михайлович, говорят, отличный хозяин: о Константине Федоровиче-что уж говорить! это Наполеон своего рода. Часто, право, думаю: "Ну зачем столько ума дается в одну голову? ну что бы хоть каплю его в мою глупую". Тут, смотрите, господа, осторожнее через мост, чтобы не бултыхнуть в лужу. Доски весною приказывал поправить. Жаль больше всего мне мужичков бедных: им нужен пример; нос меня что за пример? Что прикажете делать? Возьмите их, Павел Иванович, в свое распоряжение. Как могу приучить их к порядку, когда сам беспорядочен? Я бы их отпустил давно на волю, но из этого не будет никакого толку. Вижу, что прежде нужно привести их в такое состояние, чтобы умели жить. Нужен строгий и справедливый человек, который пожил <бы> с ними долго и собственным примером неутомимой деятельности -<действовал на них>. Русский человек, вижу по себе, не может без понукателя: так и задремлет, так и закиснет.

- Странно,- сказал Платонов,- отчего русский человек способен так задремать и закиснуть, что, если не смотришь за простым человеком, сделается и пьяницей

и негодяем.

- От недостатка просвещения,- заметил Чичиков.

- Бог весть отчего. Ведь вот мы просветились, слушали в университете, а на что годимся? Ну, чему я выучился? Порядку жить не только не выучился, а еще больше - выучился искусству побольше издерживать деньги на всякие новые утонченности да больше познакомился с тэ.кими предметами, на которые нужны деньги. Выучилсл только издерживаться на всякий комфорт. Оттого ли, что я бестолково учился? Нет, ведь так и другие товарищи. Два, три человека извлекли себе настоящую пользу, да и то оттого, может быть, что и без того были умны, а прочие ведь только и стараются узнать то, что портит здоровье, да и выманивает деньги. Ей-богу! А что я уж думаю: иной раз, право, мне кажется, что будто русский человек - какой-то пропащий человек. Хочешь все сделать - и ничего не можешь. Все думаешь - с завтрашнего дни начнешь новую жизнь, с завтрашнего дни сядешь на диету-ничуть не бывало:

к вечеру того же дни так объешься, что только хлопаешь глазами и язык не ворочается; как сова сидишь, глядя на всех,-право! И этак все.

- Да,- сказал Чичиков, усмехнувшись,- эта история бывает.

- Мы совсем не для благоразумия рождены. Я не верю, чтобы из нас был кто-нибудь благоразумным. Если я вижу, что иной даже и порядочно живет, собирает и копит деньгу, не верю я и тому. На старости и его черт попутает: спустит потом все вдруг. И все так, право: и просвещенные и непросвещенные. Нет, чего-то другого недостает, а чего - и сам не знаю.

Так говоря, обошли они избы, потом проехали в коляске по лугам. Места были бы хороши, если бы не были вырублены. Открылись виды; в стороне засинел бок возвыш <енностей>, тех самых, где еще недавно был Чичиков. Но ни деревни Тентетникова, ни генерала Бет-рищева нельзя было видеть. Они были заслонены горами. Опустившись вниз к лугам, где был один только ивняк и низкий топольник - высокие деревья были срублены,- они навестили плохую водяную мельницу, видели реку, по которой бы можно было сплавить, если б только было что сплавлять. Изредка кое-где паслась тощая скотина. Обсмотревши, не вставая с коляски, они воротились снова <в> деревню, где встретили на улице мужика, который, почесав у Себя рукою пониже [спины], так зевнул, что перепугал даже Старостиных индеек. Зевота была видна на всех строениях. Крыши также зевали. Платонов, глядя на них, зевнул. "Заплата на заплате",- [думал Чичиков, увидевши, как] на одной избе вместо крыши лежали целиком ворота. В хозяйстве исполнялась система Тришкина кафтана: отрезывались обшлага и фалды на заплату локтей.

- Вот оно как у меня,- сказал Хлобуев.- Теперь посмотрим дом,- и повел их в жилые покои дома.

Чичиков думал и там встретить лохмотье и предметы, возбуждающие зевоту, но, к изумлению, в жилых покоях было прибрано. Вошедши в комнаты дома, они были поражены как бы смешеньем нищеты с блестящими безделушками позднейшей роскоши. Какой-то Шекспир сидел на чернильнице; на столе лежала щегольская ручка слоновой кости для почесыванья себе самому спины. Встретила их хозяйка, одетая со вкусом, по последней моде; четверо детей, также одетых хорошо, и при них даже гувернантка; они были все миловидны, но лучше бы оделись в пестрядевые юбки, простые рубашки и бегали себе по двору и не отличались ничем от крестьянских детей. К хозяйке скоро приехала гостья, какая-то пустомеля и болтунья. Дамы ушли на свою половину. Дети убежали вслед за ними. Мужчины остались одни.

- Так какая же будет ваша цена? -сказал Чичиков.- Спрашиваю, признаться, чтобы услышать крайнюю, последнюю цену, ибо поместье в худшем положенье, чем ожидал.

- В самом скверном, Павел Иванович,- сказал Хлобуев.- И это еще не все. Я не скрою: из ста душ, числящихся по ревизии, только пятьдесят в живых; так у нас распорядилась холера. Прочие отлучились беспаш-портно, так что почитайте их как бы умершими. Так что, если их вытребовать по судам, так все имение останется по судам. Потому-то я и прошу всего только тридцать <пять> тысяч.

Чичиков стал, разумеется, торговаться.

- Помилуйте, как же тридцать пять? За этакое тридцать пять! Ну, возьмите двадцать пять тысяч. Платонову сделалось совестно.

- Покупайте, Павел Иванович,-сказал он.-За именье можно всегда дать эту <цену>. Если вы не дадите за него тридцати <пяти> тысяч, мы с братом складываемся и покупаем.

- Очень хорошо, согласен,- сказал Чичиков, испугавшись.- Хорошо, только с тем, чтобы половину денег через год.

- Нет, Павел Иванович! это-то уж никак не могу. Половину мне дайте теперь же, а остальные через пятнадцать дней. Ведь мне эти же самые деньги выдаст ломбард. Было бы только чем пьявок кормить.

- Как же, право? я уж не знаю, у меня вгего-Навсего теперь десять тысяч,-сказал Чичиков; сказал и соврал:

всего у него было двадцать, включая деньги, занятые у Костанжогло; но как-то жалко так много дать за одним разом.

- Нет, пожалуйста, Павел Иванович! Я говорю, что необходимо мне нужны пятнадцать тысяч.

- Я вам займу пять тысяч,- подхватил Платонов.

- Разве эдак!-сказал Чичиков и подумал про себя; "А это, однако же, кстати, что он дает взаймы".

Из коляски была принесена шкатулка, и тут же было из нее вынуто десять тысяч Хлобуеву; остальные же пять тысяч обещано было привезти ему завтра; то есть обещано; предполагалось же привезти три, другие- потом, денька через два или три, а если можно, то и еще несколько просрочить. Павел Иванович как-то особенно не любил выпускать из рук денег. Если ж настояла крайняя необходимость, то все-таки, казалось ему, лучше выдать деньги завтра, а не сегодня. То есть он поступал, как все мы. Ведь нам приятно же поводить просителя: пусть его натрет себе спину в передней! Будто уж и нельзя подождать ему. Какое нам дело до того, что, может быть, всякий час ему дорог и терпят от того дела его: "Приходи, братец, завтра, а сегодня мне как-то некогда".

- Где же вы после этого будете жить?-спросил Платонов Хлобуева.-Есть у вас другая деревушка?

- Да в город нужно переезжать: там есть у меня домишка. Это нужно сделать для детей: им нужны будут учителя. Пожалуйста, здесь еще можно достать учителя закону божию; музыке, танцеванью - ни за какие деньги в деревне нельзя достать.

"Куска хлеба нет, а детей учит танцеванью",-подумал Чичиков.

"Странно!" - подумал Платонов.

- Однако ж нужно нам чем-нибудь вспрыснуть сделку,- сказал Хлобуев.- Эй, Кирюшка! принеси, брат, бутылку шампанского.

"Куска хлеба нет, а шампанское есть",- подумал Чичиков.

Платонов не знал, что и думать.

Шампанским <Хлобуев> обзавелся по необходимости. Он послал в город: что делать? -в лавочке не дают квасу в долг без денег, а пить хочется. А француз, который недавно приехал с винами из Петербурга, всем давал в долг. Нечего делать, нужно было брать бутылку шампанского.

Шампанское было принесено. Они выпили по три бокала и развеселились. Хлобуев развязался, стал мил и умен, сыпал остротами и анекдотами. В речах его обнаружилось столько познанья людей и света! Так хорошо и верно видел он многие вещи, так метко и ловко очерчивал немногими словами соседей помещиков, так видел ясно недостатки и ошибки всех, так хорошо знал историю разорившихся бар: и почему, и как, и отчего они разорились; так оригинально и смешно умел передавать малейшие их привычки,- что они оба были совершенно обворожены его речами и готовы были признать его за умнейшего человека.

- Мне удивительно,- сказал Чичиков,- как вы, при таком уме, не найдете средств и оборотов?

- Средства-то есть,- сказал Хлобуев и тут <же> выгрузил им целую кучу прожектов. Все они были до того нелепы, так странны, так мало истекали из познанья людей и света, что оставалось пожимать только плечами да говорить: "Господи боже, какое необъятное расстояние между знаньем света и уменьем пользоваться этим знаньем!" Все основывалось на потребности достать откуда-нибудь вдруг сто или двести тысяч. Тогда, казалось ему, все бы устроилось как следует: и хозяйство бы пошло, и прорехи все бы заплатались, и доходы можно учетверить, и себя привести в возможность выплатить все долги, И оканчивал он речь свою: - Но что прикажете делать? Нет, да и нет такого благодетеля, который бы решился дать двести или хоть сто тысяч взаймы. Видно, уж бог не хочет.

"Еще бы,- подумал Чичиков,- этакому дураку послал бог двести тысяч".

- Есть у меня, пожалуй, трехмиллионная тетушка.- сказал Хлобуев,-старушка богомольная: на церкви и монастыри дает, но помогать ближнему тугенька. Прежних времен тетушка, на которую бы взглянуть стоило. У ней одних канареек сотни четыре, моськи, приживалки и слуги, каких уж теперь нет. Меньшому из слуг будет лет под шестьдесят, хоть она и зовет его: "Эй, малый!" Если гость, как-нибудь себя не так поведет, так она за обедом прикажет обнести его блюдом. И обнесут. Вот какая!

Платонов усмехнулся.

- А как ее фамилия и где проживает? - спросил Чичиков.

- Живет она у нас же в городе, Александра Ивановна Ханасарова.

- Отчего ж вы не обратитесь к ней?-сказал с участием Платонов.- Мне кажется, если бы она вошла в положенье вашего семейства, она бы не могла отказать.

- Ну нет, может. У тетушки натура крепковата. Эта старушка-кремень, Платон Михайлович! Да к тому ж есть и без меня угодники, которые около нее увиваются. Там есть один, который метит в губернаторы: приплелся ей в родню. Сделайте мне такое одолжение,- сказал он вдруг, обратясь <к Платонову>,-на будущей неделе я даю обед всем сановникам в городе...

Платонов растопырил глаза. Он еще не знал того, что на Руси, в городах и столицах, водятся такие мудрецы, которых жизнь-совершенно необъяснимая загадка. Все, кажется, прожил, кругом в долгах, ниоткуда никаких средств, а задает обед; и все обедающие говорят, что это последний, что завтра же хозяина потащат в тюрьму. Проходит после того десять лет - мудрец все еще- держится на свете, еще больше прежнего кругом в долгах и так же задает обед, на котором все обедающие думают, что он последний, и все уверены, что завтра же потащат хозяина в тюрьму.

Дом <Хлобуева> в городе представлял необыкновенное явление. Сегодни поп в ризах служил там молебен; завтра давали репетицию французские актеры. В иной день ни крошки хлеба нельзя было отыскать; в другой - хлебосольный прием всех артистов и художников и великодушная подача всем. Бывали такие подчас тяжелые времена, что другой давно бы на его месте повесился или застрелился; но его спасало религиозное настроение, которое странным образом совмещалось в нем с беспутною его жизнью. В эти горькие минуты читал он жития страдальцев и тружеников, воспитывавших дух свой быть превыше несчастий. Душа его в ато время вся размягчалась, умилялся дух, и слезами исполнялись глаза его. Он молился, и-странное дело!-почти всегда приходила к нему откуда-нибудь неожиданная помощь: или кто-нибудь из старых друзей его вспоминал о нем и присылал ему деньги; или какая-нибудь проезжая незнакомка, нечаянно услышав о нем историю, с стремительным великодушьем женского сердца присылала ему богатую подачу; или выигрывалось где-нибудь в пользу его дело, о котором он никогда и не слышал. Благоговейно признавал он тогда необъятное милосердье провиденья, служил благодарственный молебен и вновь начинал беспутную жизнь свою.

- Жалок он мне, право, жалок,- сказал Чичикову Платонов, когда они, простившись с ним, выехали от него.

- Блудный сын! - сказал Чичиков.- О таких людях и жалеть нечего.

И скоро они оба перестали о нем думать: Платонов - потому, что лениво и полусонно смотрел на положенья людей, так же как и на все в мире. Сердце его сострадало и щемило при виде страданий других, но впечатленья как-то не впечатлевались глубоко в его душе. Он потому не думал о Хлобуеве, что и о себе самом не думал. Чичиков потому не думал о Хлобуеве, что все его мысли были заняты не на шутку приобретенною покупкою. Он стал задумчив, и предположенья и мысли стали степенней и давали невольно значительное выраженье лицу. "Терпенье! Труд! Вещь нетрудная: с ними я познакомился, так сказать, с пелен детских. Мне они не в новость. Но станет ли теперь, в эти годы, столько терпенья, сколько в молодости?" Как бы то ни было, как ни рассматривал он, на какую сторону ни оборачивал приобретенную покупку, видел, что во всяком случае покупка была выгодна. Можно было поступить и так, чтобы заложить имение в ломбард, прежде выпродав по кускам лучшие земли. Можно было распорядиться и так, чтобы заняться самому хозяйством и сделаться помещиком по образцу Костанжогло, пользуясь его советами как соседа и благодетеля. Можно было поступить даже и так, чтобы перепродать в частные руки имение (разумеется, если не захочется самому хозяйничать), оставивши при себе беглых и мертвецов. Тогда представлялась и другая выгода: можно было вовсе улизнуть из этих мест и не заплатить Костанжогло денег, взятых у него взаймы. Странная мысль! не то чтобы Чичиков возымел <ее>, но она вдруг сама собой предстала, дразня и усмехаясь, и прищуриваясь на него. Непотребница! Егоза! И кто творец этих вдруг набегающих мыслей? Он почувствовал удовольствие,-удовольствие оттого, что стал теперь помещиком - помещиком не фантастическим, но действительным, помещиком, у которого есть уже и земли, и угодья, и люди-люди не мечтательные, в воображенье пребываемые, но существующие. И понемногу начал он и подпрыгивать, и потирать себе руки, и подмигивать себе самому и вытрубил на кулаке, приставивши его себе ко рту, как бы на трубе, какой-то марш, и даже выговорил вслух несколько поощрительных слов и названий себе самому, вроде мордашки и каплунчика. Но потом, вспомнивши, что он не один, притихнул вдруг, постарался кое-как замять неумеренный порыв восторгновенья; и когда Платонов, принявши кое-какие из этих звуков за обращенную к нему речь, спросил у него: "Чего?" - он отвечал: "Ничего".

Тут только, оглянувшись вокруг себя, он увидел, что они уже давно ехали прекрасною рощей; миловидная березовая ограда тянулась у них справа и слева. Белые лесины берез и осин, блестя, как снежный частокол, стройно и легко возносились на нежной зелени недавно развившихся листьев. Соловьи взапуски громко щелкали из рощи. Лесные тюльпаны желтели в траве. Он не мог себе дать отчета, как он успел очутиться в этом прекрас-ном месте, когда еще недавно были открытые поля. Между дерев мелькала белая каменная церковь, а на другой стороне выказалась из рощи решетка. В конце улицы показался господин, шедший к ним навстречу, в картузе, с суковатой палкой в руках. Аглицкий пес на высоких тонких ножках бежал перед ним.

- А вот и брат, - сказал Платонов.-Кучер, стой! - И вышел из коляски. Чичиков также.

Псы уже успели облобызаться. Тонконогий проворный Азор лизнул проворным языком своим Ярба в морду, потом лизнул Платонову руки, потом вскочил на Чичикова и лизнул его в ухо.

Братья обнялись.

- Помилуй, Платон, что это ты со мною делаешь? - сказал остановившийся брат, которого звали Василием.

- Как что? - равнодушно отвечал Платонов.

- Да как же в самом деле: три дни от тебя ни слуху ни духу! Конюх от Петуха привел твоего жеребца. "Поехал, говорит, с каким-то барином". Ну, хоть бы слово сказал: куды, зачем, на сколько времени? Помилуй, братец, как же можно этак поступать? А я бог знает чего не передумал в эти дни.

- Ну что ж делать? позабыл,- сказал Платонов.- Мы заехали к Константину Федоровичу: он тебе кланяется, сестра-также. Павел Иванович, рекомендую вам:

брат Василий. Брат Василий, это Павел Иванович Чичиков.

Оба приглашенные ко взаимному знакомству пожали друг Другу руки и, снявши картузы, поцеловались.

"Кто бы такой был этот Чичиков?-думал брат Василий.-Брат Платон на знакомства неразборчив". И оглянул он Чичикова, насколько позволяло приличие, и увидел, что это был человек по виду очень благонамеренный.

С своей стороны Чичиков оглянул также, насколько позволяло приличие, брата Василия и увидел, что брат ростом пониже Платона, волосом темней его и лицом далеко не так красив, но в чертах его лица было гораздо больше жизни и одушевления, больше сердечной доброты. Видно было, что он меньше дремал.

- Я решился, Вася, проездиться вместе с Павлом Ивановичем по святой Руси. Авось-либо это размычет хандру мою.

- Как же так вдруг решился?..- сказал озадаченный брат Василии; и он чуть было не прибавил: "И еще ехать с человеком, которого видишь в первый раз, который, может быть, и дрянь, и черт знает что". Полный недоверия, он оглянул искоса Чичикова и увидел благоприличие изумительное.

Они повернули направо в ворота. Двор был старинный; дом тоже старинный, каких теперь не строят,- с навесами, под высокой крышей. Две огромные липы, росшие посреди двора, покрывали почти половину его своею тенью. Под ними было множество деревянных скамеек. Цветущие сирени и черемухи бисерным ожерельем обходили двор вместе с оградой, совершенно скрывавшейся под их цветами и листьями. Господский дом был совершенно закрыт, только одни двери и окна миловидно глядели сквозь их ветви. Сквозь прямые, как стрелы, лесины дерев сквозили кухни, кладовые и погреба. Все было в роще. Соловьи высвистывали громко, оглашая всю рощу. Невольно вносилось в душу какое-то безмятежное, приятное чувство. Так и отзывалось все теми беззаботными временами, когда жилось всем добродушно и все было просто и несложно. Брат Василий пригласил Чичикова садиться. Они сели на скамьях под липами.

Парень лет семнадцати, в красивой рубашке розовой ксандрейки*, принес и поставил перед ними графины с разноцветными фруктовыми квасами всех сортов, то густыми, как масло, то шипевшими, как газовые лимонады. Поставивши графины, схватил он заступ, стоявший у дерева, и ушел в сад. У братьев Платоновых, так же как и у зятя Костанжогло, собственно слуг не было: они были все садовники, или, лучше сказать, слуги были, но все дворовые исправляли по очереди эту должность. Брат Василий все утверждал, что слуги не сословие: подать что-нибудь может всякий, и для этого не стоит заводить особых людей; что будто русский человек потуда хорош и расторопен и не лентяй, покуда он ходит в рубашке и зипуне, но что как только заберется в немецкий сертук, станет вдруг неуклюж и нерасторопен, и лентяй, и рубашки не переменяет, и в баню перестает вовсе ходить, и спит в сертуке, и заведутся у него под сертуком немецким и клопы, и блох несчетное множество. В этом, может быть, он был и прав. В деревне их народ одевался особенно щеголевато: кички у женщин были все в золоте, а рукава на рубахах - точные коимы турецкой шали.

* ксандрейка (александрейка)-грубая красная бумажная ткань с ниткой другого цвета.

- Это квасы, которыми издавна славится наш дом,- сказал брат Василий.

Чичиков налил стакан из первого графина - точный липец, который он некогда пивал в Польше; игра как у шампанского, а газ так и шибнул приятным кручком изо рта в нос.

- Нектар! - сказал он. Выпил стакан от другого графина - еще лучше.

- Напиток напитков! - сказал Чичиков.- Могу сказать, что у почтеннейшего вашего зятя, Константина Федоровича, пил первейшую наливку, а у вас - первейший квас.

- Да ведь и наливка тоже от нас; ведь вто сестра завела. Мать моя была из Малороссии, из-под Полтавы. Теперь все позабыли хозяйство вести сами. В какую же сторону и в какие места предполагаете ехать? - спросил брат Василий.

- Еду я,- сказал Чичиков, слегка покачиваясь на лавке и рукой поглаживая себя по колену,-не столько по своей нужде, сколько по нужде другого. Генерал Бе-трищев, близкий приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников. Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя: ибо, не говоря уже о пользе в геморроидальном отношении, видеть свет и коловращенье людей есть уже само по себе, так сказать, живая книга и вторая наука.

Брат Василий задумался. "Говорит этот человек несколько витиевато, но в словах его, однако ж, есть правда",-подумал <он>. Несколько помолчав, сказал он, обратясь к Платону:

- Я начинаю думать, Платон, что путешествие может, точно, расшевелить тебя. У тебя не что другое, как душевная спячка. Ты просто заснул,-и заснул не от пресыщения или усталости, но от недостатка живых впечатлений и ощущений. Вот я совершенно напротив. Я бы очень желал не так живо чувствовать и не так близко принимать к сердцу все, что ни случается.

- Вольно ж принимать все близко к сердцу,- сказал Платон.- Ты выискиваешь себе беспокойства и сам сочиняешь себе тревоги.

- Как сочинять, когда и без того на всяком шагу неприятность?-сказал Василий.-Слышал ты, какую без тебя сыграл с нами штуку Леницын? Захватил пустошь. Во-первых, пустоши этой я ни за какие деньги <не отдам >. Здесь у меня крестьяне празднуют всякую весну красную горку, с ней связаны воспоминания деревни; а для меня обычай - святая вещь, и за него готов пожертвовать всем.

- Не знает, потому и захватил,-сказал Платон,- человек новый, только что приехал из Петербурга; ему нужно объяснить, растолковать.

- Знает, очень знает. Я посылал ему сказать, но он отвечал грубостью.

- Тебе нужно было съездить самому, растолковать. Переговори с ним сам.

- Ну нет. Он чересчур уже заважничал. Я к нему не поеду. Изволь, поезжай сам, если хочешь ты.

- Я бы поехал, но ведь я не мешаюсь... Он может меня и провести и обмануть.

- Да если угодно, так я поеду,- сказал Чичиков,- скажите дельцо.

Василий взглянул на него и подумал: "Экой охотник ездить!"

- Вы мне подайте только понятие, какого рода он человек,- сказал Чичиков,- и в чем дело.

- Мне совестно наложить на вас такую неприятную комиссию. Человек он, по-моему, дрянь: из простых мелкопоместных дворян нашей губернии, выслужился в [Петербурге], женившись там на чьей-то побочной дочери, и заважничал. Тон задает. Да у нас народ живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург не церковь.

- Конечно,- сказал Чичиков,- а дело в чем?

- Видите ли? Ему, точно, нужна [земля]. Да если бы он не так поступал, я бы с охотою отвел в другом месте даром земли, не то что пустошь. А теперь... Занозистый человек подумает...

- По-моему, лучше переговорить: может быть, дело-то [обделать можно миролюбно]. Мне поручали дела и не раскаивались. Вот тоже и генерал Бетрищев...

- Но мне совестно, что вам придется говорить с таким человеком...*

- ...* и наблюдая особенно, чтоб это было втайне,- сказал Чичиков,- ибо не столько самое преступленье, сколько соблазн вредоносен.

* Продолжение в рукописи утрачено.

* Начало фразы утрачено.

- А, это так, это так,- сказал Леницын, наклонив совершенно голову набок.

- Как приятно встретить единомыслье! - сказал Чичиков.- Есть и у меня дело, законное и незаконное вместе; с виду незаконное, в существе законное. Имея надобность в залогах, никого не хочу вводить в риск платежом по два рубли за живую душу. Ну, случится, лопну,- чего боже сохрани,- неприятно ведь будет владельцу, я и решился воспользоваться беглыми и мертвыми, еще не вычеркнутыми из ревизии, чтобы за одним разом сделать и христианское дело и снять с бедного владельца тягость уплаты за них податей. Мы только между собой сделаем формальным образом купчую, как на живые.

"Это, однако же, что-то такое престранное",-подумал Леницын и отодвинулся со стулом немного назад.

- Да дело-то, однако же... такого рода...- начал <он>.

- А соблазну не будет, потому что втайне,- отвечал Чичиков,- и притом между благонамеренными людьми.

- Да все-таки, однако же, дело как-то...

- А соблазну никакого,- отвечал весьма прямо и открыто Чичиков.-Дело такого рода, как сейчас рассуждали: между людьми благонамеренными, благоразумных лет и, кажется, хорошего чину, и притом втайне.-И, говоря это, глядел он открыто и благородно ему в глаза.

Как ни был изворотлив Леницын, как ни был сведущ вообще в делопроизводствах, но тут он как-то совершенно пришел в недоуменье, тем более что каким-то странным образом он как бы запутался в собственные сети. Он вовсе не был способен на несправедливости и не хотел бы сделать ничего несправедливого, даже и втайне. "Экая удивительная оказия!-думал он про себя.- Прошу входить в тесную дружбу даже с хорошими людьми! Вот тебе и задача!"

Но судьба и обстоятельства как бы нарочно благоприятствовали Чичикову. Точно за тем, чтобы помочь этому затруднительному делу, вошла в комнату молодая хозяйка, супруга Леницына, бледная, худенькая, низенькая, но одетая по-петербургскому, большая охотница до людей comme il faut. За нею был вынесен на руках мамкой ребенок-первенец, плод нежной любви недавно бракосочетавшихся супругов. Ловким подходом с прискочкой и наклоненьем головы набок Чичиков совершенно обворожил петербургскую даму, а вслед за нею и ребенка. Сначала тот было разревелся, но словами: "Агу, агу, душенька",-и прищелкиваньем пальцев, и красотой сердоликовой печатки от часов Чичикову удалось его переманить к себе на руки. Потом он начал его приподымать к самому потолку и возбудил этим в ребенке приятную усмешку, чрезвычайно обрадовавшую обоих родителей. Но от внезапного удовольствия или чего-либо другого ребенок вдруг повел себя нехорошо.

- Ах, боже мой!-вскрикнула жена Леницына,- он вам испортил весь фрак!

Чичиков посмотрел: рукав новешенького фрака был весь испорчен. "Пострел бы тебя взял, чертенок!"-подумал он в сердцах.

Хозяин, хозяйка, мамка-все побежали за одеколоном; со всех сторон принялись его вытирать.

- Ничего, ничего, совершенно ничего! - говорил Чичиков, стараясь сообщить лицу своему, сколько возможно, веселое выражение.- Может ли что испортить ребенок в это золотое время своего возраста!-повторял он; а в то же время думал: "Да ведь как, бестия, Волки б его съели, метко обделал, канальчонок проклятый!"

Это, по-видимому, незначительное обстоятельство совершенно преклонило хозяина в пользу дела Чичикова. Как отказать такому гостю, который оказал столько невинных ласк малютке и великодушно поплатился за то собственным фраком? Чтобы не подать дурного примера, решились решить дело секретно, ибо не столько самое дело, сколько соблазн вредоносен.

- Позвольте ж и мне, в вознагражденье за услугу, заплатить вам также услугой. Хочу быть посредником вашим по делу с братьями Платоновыми. Вам нужна земля, не так ли? *

* На этом обрывается рукопись первых четырех глав второго тома "Мертвых душ".

<ОДНА ИЗ ПОСЛЕДНИХ ГЛАВ>

Все на свете обделывает свои дела. "Что кому тре-бит, тот то и теребит",- говорит пословица. Путешествие по сундукам произведено было с успехом, так что кое-что от этой экспедиции перешло в собственную шкатулку. Словом, благоразумно было обстроено. Чичиков не то чтобы украл, но попользовался. Ведь всякий из нас чем-нибудь попользуется: тот казенным лесом, тот экономическими суммами, тот крадет у детей своих ради какой-нибудь приезжей актрисы, тот у крестьян ради ме-белей Гамбса* или кареты. Что ж делать, если завелось так много всяких заманок на свете? И дорогие рестораны с сумасшедшими ценами, и маскарады, и гулянья, и пля-санья с цыганками. Ведь трудно удержаться, если все со всех сторон делают то же, да и мода велит - изволь удержать себя! Ведь нельзя же всегда удерживать себя. Человек не бог. Так и Чичиков, подобно размножившемуся количеству людей, любящих всякий комфорт, поворотил дело в свою пользу. Конечно, следовало бы выехать вон из города, но дороги испортились. В городе между тем готова была начаться другая ярмарка-собственно дворянская. Прежняя была больше конная, скотом, сырыми произведениями да разными крестьянскими, скупаемыми прасолами и кулаками. Теперь же все, что куплено на Нижегородской ярмарке краснопродав-цами панских товаров, привезено сюда. Наехали истребители русских кошельков, французы с помадами н француженки с шляпками, истребители добытых кровью и трудами денег,- эта египетская саранча, по выражению Костанжогло, которая мало того что все сожрет, да еще и яиц после себя оставит, зарывши их в землю.

* Гамбс - петербургский мебельщик.

Только неурожай да несчастный в самом <деле год> удержали многих помещиков по деревням. Зато чиновники, как не терпящие неурожая, развернулись;

жены их, на беду, также. Начитавшись разных книг, распущенных в последнее время с целью внушить всякие новые потребности человечеству, возымели жажду необыкновенную испытать всяких новых наслаждений. Француз открыл новое заведение - какой-то дотоле неслыханный в губернии воксал, с ужином, будто бы по необыкновенно дешевой цене и половину на кредит. Этого было достаточно, чтобы <не только> столоначальники, но даже и все канцелярские, в надежде на будущие взятки с просителей, <развернулись>. Зародилось желанье пощеголять друг перед другом лошадьми и кучерами. Уж это столкновенье сословий для увеселения!.. Несмотря на мерзкую погоду и слякоть, щегольские ко-ляски пролетали взад и вперед. Откуда взялись они, бог весть, но в Петербурге не подгадили бы. Купцы, приказчики, ловко приподымая шляпы, запрашивали барыш. Редко где, видны были бородачи в меховых горлатных шапках. Все было европейского вида, с бритыми подбородками, все исчахлое и с гнилыми зубами.

"Пожалуйте, пожалуйста! Да уж извольте только взойти-с в лавку! Господин, господин!"-покрикивали кое-где мальчишки.

Но уж на них с презрением смотрели познакомленные с Европой посредники; изредка только с чувством достоинства произносили: "Штакет", или: "Здесь сукны эибер, клер и черные".

- Есть сукна брусничных цветов с искрой?-спросил Чичиков.

- Отличные сукна,- сказал купец, приподнимая одной рукой картуз, а другой указывая на лавку.

Чичиков взошел в лавку. Ловко приподнял < купец > доску стола и очутился на другой стороне его, спиною к товарам, вознесенным от низу до потолка, штука на штуке, и-лицом к покупателю. Опершись ловко обеими руками и слегка покачиваясь на них всем корпусом, произнес:

- Каких сукон пожелаете?

- С искрой оливковых или бутылочных, приближающихся, так сказать, к бруснике,-сказал Чичиков.

- Могу сказать, что получите первейшего сорта, лучше которого только в просвещенных столицах можно найти. Малый! подай сукно сверху, что за тридцать четвертым номером. Да не то, братец! Что ты вечно выше своей сферы, точно пролетарий какой! Бросай его сюда. Вот суконцо! - И, разворотивши его с другого конца, купец поднес Чичикову к самому носу, так что тот мог не только погладить рукой шелковистый лоск, но даже и понюхать.

- Хорошо, но все не то,- сказал Чичиков.- Ведь я служил на таможне, так мне высшего сорта, какое есть, и притом больше искрасна, не к бутылке, но к бруснике чтобы приближалось.

- Понимаю-с: вы истинно желаете такого цвета, какой нонче в Петербурге <в моду> входит. Есть у меня сукно отличнейшего свойства. Предуведомляю, что высокой цены, но и высокого достоинства.

Европеец полез. Штука упала. Развернул он ее с искусством прежних времен, даже на время позабыв, что он принадлежит уже к позднейшему поколению, и поднес к свету, даже вышедши из лавки, и там его показал, при-щурясь к свету и сказавши: "Отличный цвет! Сукно наваринского дыму с пламенем".

Сукно понравилось; о цене условились, хотя она и "с прификсом", как утверждал купец. Тут произведено было ловкое дранье обеими руками. Заворочено оно было в бумагу, по-русски, с быстротой неимоверной. Сверток завертелся под легкой бечевкой, охватившей его животрепещущим узлом. Ножницы перерезали бечевку, и все было уже в коляске.

- Покажите черного сукна,- раздался голос. "Вот, черт побери, Хлобуев",-сказал про себя Чичиков и поворотился, чтобы не видать его, находя неблагоразумным с своей < стороны > заводить с ним какое-либо объяснение насчет наследства. Но -<он> уже его увидел.

- Что это, право, Павел Иванович, не с умыслом ли уходите от меня? Я вас нигде не могу найти, а ведь дела такого <рода?>, что нам нужно сурьезно переговорить.

- Почтеннейший, почтеннейший,- сказал Чичиков, пожимая ему руки,- поверьте, что все хочу с вами побе-седовать, да времени совсем нет.-А сам думал: ".Черт бы тебя побрал!" И вдруг увидел входящего Мураэо-ва.-Ах, боже, Афанасий Васильевич! Как здоровье ваше?

- Как вы?-сказал Муразов, снимая шляпу. Купец и Хлобуев сняли шляпу.

- Да вот поясница, да и сон как-то все не то. Уж оттого ли, что мало движения...

Но Муразов, вместо того [чтобы углубляться] в причину припадков Чичикова, обратился к Хлобуеву:

- А я, Семен Семенович, увидавши, что вы взошли в лавку,- за вами. Мне нужно кое о чем переговорить, так не хотите ли заехать ко мне?

- Как же, как же,- сказал поспешно Хлобуев и вышел с ним.

"О чем бы у них разговоры?"-подумал <Чичи-ков>.

- Афанасий Васильевич - почтенный и умный человек,- сказал купец,- и дело свое знает, но просвети-тельности нет. Ведь купец есть негоциант, а не то, что купец. Тут с этим соединено и буджет, и реакцмя, а иначе выйдет паувпуризм.

Чичиков махнул рукой.

- Павел Иванович, я вас ищу везде,- раздался позади голос Леницына.

Купец почтительно снял шляпу.

- Ах, Федор Федорыч!

- Ради бога, едемте ко мне: мне нужно переговорить,-сказал <он">-.

Чичиков взглянул - на нем не было лица. Расплатившись с купцом, он вышел из лавки.

* - Вас жду, < Семен Семенович>,-сказал Муразов, увидевши входящего Хлобуева,- пожалуйте ко мне в комнатку.-И он повел Хлобуева в комнатку, уже знакомую читателю, неприхотливее которой нельзя было найти и у чиновника, получающего семьсот рублей в год жалованья.

* Здесь в рукописи остался текст первой редакции, не согласованный с предшествующими исправлениями.

- Скажите, ведь теперь, я полагаю, обстоятельства ваши получше? После тетушки все-таки вам досталось кое-что.

- Да как вам сказать, Афанасий Васильевич. Я не знаю, лучше ли мои обстоятельства. Мне досталось всего пятьдесят душ крестьян и тридцать тысяч денег, которыми я должен был расплатиться с частью моих долгов,- и у меня вновь ровно ничего. А главное дело, что дело по этому завещанью самое нечистое. Тут, Афанасий Васильевич, завелись такие мошенничества! Я вам сейчас расскажу, и вы подивитесь, что такое делается. Этот Чичиков...

- Позвольте, Семен Семенович, прежде чем говорить об этом Чичикове, позвольте поговорить собственно о вас. Скажите мне: сколько, по вашему заключению, было <бы> для вас удовлетворительно и достаточно затем, чтобы совершенно выпутаться из обстоятельств?

- Мои обстоятельства трудные,- сказал Хлобуев.- Да чтобы выпутаться из обстоятельств, расплатиться совсем и быть в возможности жить самым умеренным образом, мне нужно по крайней мере сто тысяч, если не больше,- словом, мне это невозможно.

- Ну, если бы это у вас было, как бы вы тогда повели жизнь свою?

- Ну, я бы тогда нанял себе квартирку, занялся бы воспитаньем детей. О себе нечего уже думать: карьер мои кончен, я уж никуды не гожусь.

- И все-таки жизнь останется праздная, а в праздности приходят искушения, о которых бы и не подумал человек, занявшись работою.

- Не могу, никуда не гожусь: осовел, болит поясница.

- Да как же жить без работы? Как быть на свете без должности, без места? Помилуйте! Взгляните на всякое творенье божье: всякое чему-нибудь да служит, имеет свое отправление. Даже камень и тот затем, чтобы употреблять на дело, а человек, разумнейшее существо, чтобы оставался без пользы,- статочное ли это дело?

- Ну, да я все-таки не без дела. Я могу заняться воспитаньем детей.

- Нет, Семен Семенович, нет, это всего труднее. Как воспитать тому детей, кто сам себя не воспитал? Детей ведь только можно воспитать примером собственной жизни. А ваша жизнь годится им в пример? Чтобы выучиться разве тому, как <в> праздности проводить время да играть в карты? Нет, Семен Семенович, отдайте детей мне: вы их испортите. Подумайте не шутя: вас сгубила праздность. Вам нужно от ней бежать. Как жить на свете не прикрепленну ни к чему? Какой-нибудь да должно исполнять долг. Поденщик, ведь и тот служит. Ок ест грошовый хлеб, да ведь он его добывает и чувствует интерес своего занятия.

- Ей-богу, пробовал, Афанасий Васильевич, старался преодолеть. Что ж делать, остарел, сделался неспособен. Ну, как мне поступить? Неужели определиться мне в службу? Ну, как же мне, в сорок пять лет, сесть за один стол с начинающими канцелярскими чиновниками? Притом я не способен к взяткам - и себе помешаю, и другим поврежу. Там уж у них и касты свои образовались. Нет, Афанасий Васильич, думал, пробовал, перебирал все места,- везде буду неспособен. Только разве в богадельню...

- Богадельня <тем>, которые трудились; а тем, которые веселились все время в молодости, отвечают, как муравей стрекозе: "Поди попляши!" Да и в богадельне сидя, тоже трудятся и работают, в вист не играют. Семен Семенович,-говорил < My разов >, смотря ему в лицо пристально,- вы обманываете и себя и меня.

Муразов глядел пристально ему в лицо, но бедный Хлобуев ничего не мог отвечать, Муразову стало его жалко.

- Послушайте, Семен Семенович, но ведь вы же молитесь, ходите в церковь, не пропускаете, я знаю, ни утрени, ни вечерни. Вам хоть и не хочется рано вставать, но ведь вы встаете же и идете,- идете в четыре часа утра, когда никто не подымается.

- Это другое дело, Афанасий Васильевич. Я знаю, что это я делаю не для человека, но для того, кто приказал нам быть всем на свете. Что ж делать? Я верю, что он милостив ко мне. что как я ни мерзок, ни гадок, но он меня может простить и принять, тогда как люди оттолкнут ногою и наилучший из друзей продаст меня, да еще и скажет потом, что он продал из благой цели.

Огорченное чувство выразилось в лице <Хлобуева>. Старик прослезился, но ничего не перечил .

- Так послужите же тому, который так милостив. Ему так же угоден труд, как и молитва. Возьмите какое ни есть занятие, но возьмите как бы вы делали для него, а не для людей. Ну, просто хоть воду толките в ступе, но помышляйте только, что вы делаете для него. Уж этим будет выгода, что для дурного не останется времени- для проигрыша в карты, для пирушки с объедалами, для светской жизни. Эх, Семен Семенович! Знаете вы Ивана Потапыча?

- Знаю и очень уважаю.

- Ведь хороший был торговец: полмиллиона было;

да как увидел во всем прибыток - и распустился. Сына по-французски стал учить, дочь - за генерала. И уже не в лавке или в биржевой улице, а все как бы встретить приятеля да затащить в трактир пить чай. Пил целые дни чай, ну и обанкрутился. А тут бог несчастье послал:

сына не стало. Теперь он, видите ли, приказчиком у меня. Начал сызнова. Дела-то поправились его. Он мог бы опять торговать на пятьсот тысяч. "Приказчиком был, приказчиком хочу и умереть. Теперь, говорит, я стал здоров и свеж, а тогда у меня брюхо-де заводилось, да и водяная началась. Нет",- говорит. И чаю он теперь в рот не берет. Щи да кашу

- и больше ничего, да-с. А уж молится он так, как никто из нас не молится. А уж помогает он бедным так, как никто из нас не помогает; а другой рад бы помочь, да деньги свои прожил.

Бедный Хлобуев задумался.

Старик взял его за обе руки.

- Семен Семенович! Если бы вы знали, как мне вас жалко. Я об вас все время думал. И вот послушайте. Вы знаете, что в монастыре есть затворник, который никого не видит. Человек этот большого ума,- такого ума, что я не знаю. Я начал ему говорить, что вот у меня есть этакой приятель, но имени не сказал, что болеет он вот чем. Он начал слушать, да вдруг прервал словами:

"Прежде божье дело, чем свое. Церковь строят, а денег нет: сбирать нужно на церковь". Да и захлопнул дверью. Я думал, что ж это значит? Не хочет, видно, дать совета. Да и зашел к нашему архимандриту. Только что я в дверь, а он мне с первых же слов: не знаю ли я такого человека, которому бы можно было поручить сбор на церковь, который бы был или из дворян, или <из> купцов, повоспитанней Других, смотрел бы на <то>, как на спасение свое? Я так с первого же разу и остановился: "Ах, боже мой! Да ведь это схимник назначает эту должность Семену Семеновичу. Дорога для его болезни хороша. Переходя с книгой от помещика к крестьянину и от крестьянина к мещанину, он узнает и то, как кто живет и кто в чем нуждается,- так что воротится потом, обошедши несколько губернии, так узнает местность и край получше всех тех люден, которые живут в городах... А эдакие люди теперь нужны". Вот мне князь сказывал, что он много бы дал, чтобы достать такого чиновника, который бы знал не по бумагам дело, а так, как оно есть на деле, потому что из бумаг, говорит, ничего уж не видать: так все запуталось.

- Вы меня совершенно смутили, сбили, Афанасий Васильевич,-сказал Хлобуев, в изумлении смотря <на него>.-Я даже не верю тому, что вы, точно, мне это говорите, для этого нужен неутомимый, деятельный человек. Притом как же мне бросить жену, детей, которым есть нечего?

- О супруге и детях не заботьтесь. Я возьму их на свое попечение, и учителя будут у детей. Чем вам ходить с котомкой и выпрашивать милостыню для себя, благороднее и лучше просить для бога. Я вам дам простую <кибитку>, тряски не бойтесь: это для вашего здоровья. Я дам вам на дорогу денег, чтобы вы могли мимоходом дать тем, которые посильнее других нуждаются. Вы здесь можете много добрых дел сделать: вы уж не ошибетесь, а кому дадите, тот, точно, будет стоить. Эдаким образом ездя, вы точно узнаете всех, кто и как. Это не то, что иной чиновник, которого все боятся и от которого <таятся>; а с вами, зная, что вы просите на церковь, охотно разговорятся.

- Я вижу, это прекрасная мысль, и я бы очень <же-лал> исполнить хоть часть; но, право, мне кажется, это свыше сил.

- Да что же по нашим силам? -сказал Муразов.- Ведь ничего нет по нашим силам. Все свыше наших сил. Без помощи свыше ничего нельзя. Но молитва собирает силы. Перекрестись, говорит человек: "Господи, помилуй",- гребет и доплывает до берега. Об этом не нужно и помышлять долго; это нужно просто принять за повеленье божие. Кибитка будет вам сейчас готова; а вы забегите к отцу архимандриту за книгой и за благословеньем, да и в дорогу.

- Повинуюсь вам и принимаю не иначе, как за указание божие.-"Господи, благослови!" -сказал он внут-ренно и почувствовал, что бодрость и сила стала проникать к нему в душу. Самый ум его как бы стал пробуждаться надеждой на исход из своего печально-неисходного положенья. Свет стал мерцать вдали...

Но, оставивши Хлобуева, обратимся к Чичикову. А между тем в самом деле но судам шли просьбы за просьбой. Оказались родственники, о которых и не слышал никто. Как птицы слетаются на мертвечину, так все налетело на несметное имущество, оставшееся после старухи: оказ<ались> доносы на Чичикова, на подложность последнего завещания, доносы на подложность и первого завещания, улики в покраже и в утаении сумм. Явились даже улики на Чичикова в покупке мертвых душ, в провозе контрабанды во время бытности его еще при таможне. Выкопали всё, разузнали его прежнюю историю. Бог весть откуда все это пронюхали и знали;

только были улики даже и в таких делах, об которых, думал Чичиков, кроме его и четырех стен, никто не знал. Покамест все это было еще судейская тайна и до ушей его не дошло, хотя верная записка юрисконсульта, которую он вскоре получил, несколько дала ему вонять, что каша заварится. Записка была краткого содержания:

"Спешу вас уведомить, что по делу будет возня, но помните, что тревожиться никак не следует. Главное дело- спокойствие. Обделаем всё". Записка вта успокоила совершенно его. "{Этот человек], точно, гений",-сказал Чичиков. В довершеиье хорошего, портной в это время принес платье. < Чичиков > получил желанье сильное посмотреть на самого себя в новом фраке наварянского пламени с дымом. Натянул штаны, которые обхватили его чудесным образом со всех сторон, так что хоть рисуй. Ляжки так славно обтянуло, икры тоже; сукно обхватило все малости, сообща им еще большую упругость. Как затянул он позади себя пряжку, живот стал точно барабан. Он ударил по нем тут щеткой, прибавив: "Ведь какой дурак! а в целом он составляет картину!" Фрак, казалось, был сшит еще лучше штанов: ни морщинки, все бока обтянул, выгнулся на перехвате, показавши весь его перегиб. На замечанье Чичикова, <что> под правой мышкой немного жало, портной только улыбался: от этого еще лучше прихватывало по талии. "Будьте покойны. будьте покойны насчет работы,- повторял он с нескрытым торжеством.-Кроме Петербурга, нигде так не сошьют". Портной был сам из Петербурга и на вывеске выставил: "Иностранец из Лондона и Парижа". Шутить он не любил и двумя городами разом хотел заткнуть глотку всем другим портным так, чтобы вяредь никто не появился с такими городами, а пусть себе пишет из какого-нибудь "Карлсеру" или "Копенгара".

Чичиков великодушно расплатился с портным и, оставшись один, стал рассматривать себя на досуге в зеркало, как артист - с эстетическим чувством и con amore. Оказалось, что все как-то было еще лучше, чем прежде;

щечки интереснее, подбородок заманчивей, белые воротнички давали тон щеке, атласный синий галстук давал тон воротничкам, новомодные складки манишки давали тон галстуку, богатый бархатный жилет давал тон манишке, а фрак наваринского дыма с пламенем, блистая, как шелк, давал тон всему. Поворотился направо - хорошо! Поворотился налево-еще лучше! Перегиб такой, как у камергера или у такого господина, который так <и> чешет по-французски, который, даже и рассердясь, выбраниться не умеет на русском языке, а распечет французским диалектом: деликатность такая! Он попробовал, склоня голову несколько набок, принять позу, как бы адресовался к даме средних лет и последнего просвещения: выходила просто картина. Художник, бери кисть и пиши! В удовольствии он совершил тут же легкий прыжок вроде антраша. Вздрогнул комод, и шлепнула на землю склянка с одеколоном; но это не причинило никакого помешательства. Он назвал, как и следовало, глупую склянку дурой и подумал: "К кому теперь прежде всего явиться? Всего лучше..." Как вдруг в передней- вроде некоторого бряканья сапогов со шпорами, и жандарм в полном вооружении, как <будто> в лице его было целое войско: "Приказано сей же час явиться к генерал-губернатору!" Чичиков так и обомлел. Перед ним торчало страшилище с усами, лошадиный хвост на голове, через плечо перевязь, через другое перевязь, огромнейший палаш привешен к боку. Ему показалось, что при другом боку висело и ружье, и черт знает что: целое войско в одном только! Он начал было возражать, страшило грубо заговорило: "Приказано сей же час!" Сквозь дверь в переднюю он увидел, что там мелькало и другое страшило; взглянул в окошко-и экипаж. Что тут делать? Так, как был, во фраке наваринского пламени с Дымом, должен был сесть и, дрожа всем телом, отправился к генерал-губернатору, и жандарм с ним.

В передней не дали даже и опомниться ему. "Ступайте! вас князь уже ждет",- сказал дежурный чиновник. Перед ним, как в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он прошел, думая только: "Вот как схватит да без суда, без всего прямо в Сибирь!" Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась роковая дверь: предстал кабинет с портфелями, шкафами и книгами, и князь, гневный, как сам гнев.

"Губитель, губитель!-сказал Чичиков.-Погубит он мою душу. Зарежет, как волк агнца".

- Я вас пощадил, я позволил вам остаться в городе, тогда как вам следовало бы в острог, а вы запятнали себя вновь бесчестнейшим мошенничеством, каким когда-либо запятнал себя человек! - Губы князя дрожали от гнева.

- Каким же, ваше сиятельство, бесчестнейшим поступком и мошенничеством?-спросил Чичиков, дрожа всем телом.

- Женщина,- произнес князь, подступая несколько ближе и смотря прямо в глаза Чичикову,- женщина, которая подписывала по вашей диктовке завещание, схвачена и станет с вами на очную ставку.

Свет помутился в очах Чичикова.

- Ваше сиятельство! Скажу всю истину дела. Я виноват, точно, виноват, но не так виноват: меня обнесли враги.

- Вас не может никто обнесть, потому что в вас мерзостей в несколько раз больше того, что может <вы-думать> последний лжец. Вы во всю жизнь, я думаю, не делали небесчестного дела. Всякая копейка, добытая вами, добыта бесчестно, есть воровство и бесчестнейшее дело, за которое кнут и Сибирь! Нет, теперь полно!

С сей же минуты будешь отведен в острог, и там, наряду с последними мерзавцами и разбойниками, ты должен <ждать> разрешенья участи своей. И это милостиво еще, потому, что <ты> хуже их в несколько <раз>:

они в армяке и тулупе, а ты...-Он взглянул на фрак наваринского пламени с дымом и, взявшись за шнурок, позвонил.

- Ваше сиятельство,- вскрикнул Чичиков,- умилосердитесь! Вы отец семейства. Не меня пощадите-старуха мать!

- Врешь! - вскрикнул гневно князь.- Так же ты меня тогда умолял детьми и семейством, которых у тебя никогда не было, теперь - матерью.

- Ваше сиятельство! я мерзавец и последний негодяй,- сказал Чичиков голосом...*- Я действительно лгал, я не имел ни детей, ни семейства; но, вот бог свидетель, я всегда хотел иметь жену, исполнить долг человека и гражданина, чтобы действительно потом заслужить уваженье граждан и начальства. Но что за бедственные стечения обстоятельств! Кровью, ваше сиятельство, кровью нужно было добывать насущное существование. На всяком шагу соблазны и искушенье... враги, и губители, и похитители. Вся жизнь была точно вихорь буйный или судно среди волн, по воле ветров. Я-человек, ваше сиятельство.

* В рукописи не дописано.

Слезы вдруг хлынули ручьями из глаз его. Он повалился в ноги князю, так, как был: во фраке наваринского пламени с дымом, в бархатном жилете, атласном галстуке, чудесно сшитых штанах и головной прическе. изливавшей ток сладкого дыхания первейшего одеколона, и ударился лбом.

- Поди прочь от меня! Позвать, чтобы его взяли, солдат! - сказал князь взошедшим.

- Ваше сиятельство!-кричал <Чичиков> и обхватил обеими руками сапог князя.

Чувство содроганья пробежало по всем жилам <князя>.

- Подите прочь, говорю вам!-сказал он, усиливаясь вырвать свою ногу из объятья Чичикова.

- Ваше сиятельство! не сойду с места, покуда не получу милости,-говорил <Чичиков>, не выпуская сапог князя и проехавшись вместе с ногой по полу во фраке наваринского пламени и дыма.

- Подите, говорю вам!-говорил он с тем неизъяснимым чувством отвращенья, какое чувствует человек при виде безобрааяейшего насекомого, которого нет духу раздавить ногой. Он встряхнул так, что Чичиков почувствовал удар сапога в нос, губы и округленный подбородок, но он не выпустил сапога и еще <с> большей силой держал его в своих объятиях. Два дюжих жандарма в силах оттащили его и, взявши под руки, повели через все комнаты. Он был бледный, убитый, в том бесчувственно-страшном состоянии, в каком бывает человек, видящий перед собою черную, неотвратимую смерть, это страшилище, противное естеству нашему...

В самых дверях на лестницу - навстречу Муразов. Луч надежды вдруг скользнул. В один миг с силой неестественной вырвался он из рук обоих жандармов и бросился в ноги изумленному старику.

- Батюшка, Павел Иванович! что с вами!

- Спасите! ведут в острог, на смерть!.. Жандармы схватили его и повели, не дали даже и услышать.

Промозглый, сырой чулан с запахом сапогов и онуч гарнизонных солдат, некрашеный стол, два скверных стула, с железной решеткой окно, дряхлая печь, сквозь щели которой только дымило, а тепла не давало,- вот обиталище, где помещен был наш <герой>, уже было начинавший вкушать сладость жизни и привлекать вниманье соотечественников, в тонком новом фраке наваринского пламени и дыма. Не дали даже ему распорядиться взять с собой необходимые вещи, взять шкатулку, где были деньги, быть может достаточные...* Бумаги, крепости на мертвые <души> - все было теперь у чиновников. Он повалился на землю, и безнадежная грусть плотоядным червем обвилась около его сердца. С возрастающей быстротой стала точить она это сердце, ничем не защищенное. Еще день такой грусти, и не было бы Чичикова вовсе на свете. Но и над Чичиковым не дремствовала чья-то всеспасающая рука. Час спустя двери тюрьмы растворились: взошел старик Муразов.

* В рукописи не дописано.

Если бы терзаемому палящей жаждой, покрытому прахом и пылью дороги, изнуренному, изможденному путнику влил кто в засохнувшее горло струю ключевой воды - не так бы ею он освежился, не так оживился, как оживился бедный Чичиков.

- Спаситель мои!-сказал Чичиков и, схвативши вдруг его руку, быстро поцеловал и прижал к груди.- Бог да наградит вас за то, что посетили несчастного!

Он залился слезами.

- Старик глядел на него скорбно-болезненным взором и говорил только:

- Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! что вы сделали!

- Что ж делать! Сгубила, проклятая! Не знал меры; не сумел вовремя остановиться. Сатана проклятый обольстил, вывел из пределов разума и благоразумия человеческого. Преступил, преступил! Но только как же можно этак поступить? Дворянина, дворянина, без суда, без следствия, бросить в тюрьму! Дворянина, Афанасий Васильевич! Да ведь как же не дать время зайти к себе, распорядиться с вещами? Ведь там у меня все осталось теперь без присмотра. Шкатулка, Афанасий Васильевич, шкатулка, ведь там все имущество. Потом приобрел, кровью, летами трудов, лишений .. Шкатулка, Афанасии Васильевич! Ведь всё украдут, разнесут!.. О боже!

И, не в силах будучи удержать порыва вновь подступившей к сердцу грусти, он громко зарыдал голосом, проникнувшим толщу стен острога и глухо отозвавшимся в отдаленье, сорвал с себя атласный галстук и, схвативши рукою около воротника, разорвал на себе фрак наваринского пламени с дымом.

- Ах, Павел Иванович, как вас ослепило это имущество! Из-за него вы не видали страшного своего положения.

- Благодетель, спасите, спасите!-отчаянно закричал бедный Павел Иванович, повалившись к нему в ноги.-Князь вас любит, для вас все сделает.

- Нет, Павел Иванович, не могу, как бы ни хотел, как бы ни желал. Вы подпали под неумолимый закон, а не под власть какого человека.

- Искусил шельма сатана, изверг человеческого рода!

Ударился головою в стену, а рукой хватил по столу так, что разбил в кровь кулак; но ни боли в голове, ни жестокости удара не почувствовал.

- Павел Иванович, успокоитесь; подумайте, как бы примириться с богом, а не с людьми; о бедной душе своей помыслите.

- Но ведь судьба какая, Афанасий Васильевич! Досталась ли хоть одному человеку такая судьба? Ведь с терпеньем, можно сказать, кровавым добывал копейку, трудами, трудами, не то, чтобы кого ограбил или казну обворовал, как делают. Зачем добывал копейку? Затем, чтобы {в довольстве остаток дней прожить, оставить что-нибудь детям, которых намеревался приобресть для блага, для службы отечеству]. Вот для чего хотел приобресть! Покривил, не спорю, покривил... что ж делать? Но ведь покривил только тогда, когда увидел, что прямой дорогой не возьмешь и что косой дорогой больше напрямик. Но ведь я трудился, я изощрялся. Если брал, так с богатых. А эти мерзавцы, которые по судам берут тысячи с казны, небогатых людей грабят, последнюю копейку сдирают с того, у кого нет ничего! Что ж за несчастье такое, скажите,- всякий раз, что как только начинаешь достигать плодов и, так сказать, уже касаться рукой... вдруг буря, подводный камень, сокрушенье в щепки всего корабля. Вот под три < ста > тысяч было капиталу. Трехэтажный дом был уже. Два раза уже деревню покупал. Ах, Афанасий Васильевич! за что ж такая <судьба>? За что ж такие удары? Разве и без того жизнь моя не была как судно среди волн? где справедливость небес? где награда за терпенье, за постоянство беспримерное? Ведь я три раза сызнова начинал; все потерявши, начинал вновь с копейки, тогда как иной давно бы с отчаянья запил и сгнил в кабаке. Ведь сколько нужно было побороть, сколько вынести! Ведь всякая <копейка> выработана, так сказать, всеми силами души!.. Положим, другим доставалось легко, но ведь для меня была всякая копейка, как говорит пословица, алтынным гвоздем прибита, и эту алтынным гвоздем прибитую копейку я доставал, видит бог, с этакой железной неутомимостью...

Он не договорил, зарыдал громко от нестерпимой боли сердца, упал на стул, и оторвал совсем висевшую разорванную полу фрака, и швырнул ее прочь от себя, и, запустивши обе руки себе в волоса, об укрепленье которых прежде старался, безжалостно рвал их, услаждаясь болью, которою хотел заглушить, ничем не угаси-мую боль сердца.

Долго сидел молча пред ним Муразов, глядя на это необыкновенное <страдание>, в первый раз им виданное. А несчастный ожесточенный человек, еще недавно порхавший вокруг с развязной ловкостью светского или военного человека, метался теперь в растрепанном, непристойном <виде>, в разорванном фраке и расстегнутых шароварах , <с> окровавленным разбитым кулаком, изливая хулу на враждебные силы, перечащие человеку.

- Ах, Павел Иванович, Павел <Иванович>! Я думаю о том, какой бы из вас был человек, если бы так же, и силою и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель! Боже мой, сколько бы вы наделали добра! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят добро, да употребили бы столько усилий для него, как вы для добыванья своей копейки, да сумели бы так пожертвовать для добра и собственным самолюбием и честолюбием. Не жалея себя, как вы не жалели для добыванья своей копейки,- боже мой. как процветала <бы наша земля! Павел Иванович, Павел Иванович! Не то жаль, что виноваты вы стали пред другими, а то жаль, что пред собой стали виноваты - перед богатыми силами и дарами, которые достались в удел вам. Назначенье ваше-быть великим человеком, а вы себя запро-пастили и погубили.

Есть тайны души: как бы ни далеко отшатнулся от прямого пути заблуждающийся, как бы ни ожесточился чувствами безвозвратный преступник, как бы ни коснел твердо в своей совращенной жизни; но если попрекнешь его им же, его же достоинствами, им опозоренными, в нем <все> поколеблется невольно, и весь он потрясется.

- Афанасий Васильевич!-сказал бедный Чичиков и схватил его обеими руками за руки.- О, если бы удалось мне освободиться, возвратить мое имущество! Клянусь вам, повел бы отныне совсем другую жизнь! Спасите, благодетель, спасите!

- Что ж могу я сделать? Я должен воевать с законом. Положим, если бы я даже и решился на это; но ведь князь справедлив,- он ни за что не отступит.

- Благодетель! вы все можете сделать. Не закон меня устрашит,- я перед законом найду средства,- но то, что непов<инно> я брошен в тюрьму, что я пропаду здесь, как собака, и что мое имущество, бумаги, шкатулка... Спасите!

Он обнял ноги старика, облил их слезами.

- Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! - говорил старик My разов, качая < головою >,-как вас ослепило это имущество. Из-за него вы и бедной души своей не слышите.

- Подумаю и о душе, но спасите!

- Павел Иванович!..-сказал старик Муразов и остановился.-Спасти вас не в моей власти,-вы сами видите. Но приложу старанье, какое могу, чтобы облегчить вашу участь и освободить. Не знаю, удастся ли это сде-лась, но буду стараться. Если же, паче чаянья, удастся, Павел Иванович, я попрошу у вас награды за труды:

бросьте все эти поползновенья на эти приобретенья. Говорю вам по чести, что если бы я и всего лишился моего имущества,- а у меня его больше, чем у вас,- я бы не заплакал. Ей-ей, <дело> не в этом имуществе, которое могут у меня конфисковать, а в том, которого никто не может украсть и отнять. Вы уж пожили на свете довольно. Вы сами называете жизнь свою судном среди волн. У вас есть уже чем прожить остаток дней. Поселитесь себе в тихом уголке, поближе к церкви и простым, добрым людям; или, если знобит сильное желанье оставить по себе потомков, женитесь на небогатой доброй девушке, привыкшей к умеренности и простому хозяйству. Забудьте этот шумный мир и все его обольстительные прихоти; пусть и он вас позабудет: в нем нет успокоенья. Вы видите: все в нем враг, искуситель или предатель.

- Непременно, непременно! Я уже хотел, уже намеревался повести жизнь как следует, думал заняться хозяйством, умерить жизнь. Демон-искуситель сбил, совлек с пути, сатана, черт, исчадье!

Какие-то неведомые дотоле, незнакомые чувства, ему не объяснимые, пришли к нему, как будто хотело в нем что-то пробудиться, что-то далеко, что-то заранее < ? >

подавленное из детства суровым, мертвым поученьем, бесприветностью скучного детства, пустынностью родного жилища, бессемейным одиночеством, нищетой и бедностью первоначальных впечатлении; и как будто то, что <было подавлено> суровым взглядом судьбы, взглянувшей на него скучно, сквозь какое-то мутное, занесенное зимней вьюгой окно, хотело вырваться на волю. Стенанье изнеслось из уст его, и, наложив обе ладони на лицо свое, скорбным голосом произнес он:

- Правда, правда!

- И познанье людей, и опытность не помогли на незаконном основанье. А если бы к этому да основанье законное!.. Эх, Павел Иванович, зачем вы себя погубили? Проснитесь: еще не поздно, есть еще время.

- Нет, поздно, поздно! - застонал он голосом, от которого у Муразова чуть не разорвалось сердце.- Начинаю чувствовать, слышу, что не так, не так иду и что далеко отступился от прямого <пути>, но уже не могу! Нет, не так воспитан. Отец мне твердил нравоученья, бил, заставлял переписывать с нравственных правил, а сам крал передо мною у соседей лес и меня еще заставлял помогать ему. Завязал при мне неправую тяжбу:

развратил сиротку, которой он был опекуном. Пример сильней правил. Вижу, чувствую, Афанасий Васильевич, что жизнь веду не такую, но нет большого отвращенья от порока: огрубела натура: нет любви к добру, этой прекрасной наклонности к делам богоугодным, обращающейся в натуру, в привычку. Нет такой охоты подвизаться для добра, какова есть для полученья имущества. Говорю правду - что ж делать?

Сильно вздохнул старик.

- Павел Иванович, у вас столько воли, столько терпенья. Лекарство горько, но ведь больной принимает же его, зная, что иначе не выздоровеет. У вас нет любви к добру - делайте добро насильно, без любви к нему. Вам это зачтется еще в большую заслугу, чем тому. кто делает добро по любви к нему. Заставьте <се-бя> только несколько раз-потом получите и любовь. Поверьте, все делается*. "Царство нудится"*,-сказано нам. Только насильно пробираясь к нему... насильно нужно пробираться, брать его насильно. Эх, Павел Иванович, ведь <у> вас есть эта сила, которой нет у других, это железное терпенье-и вам ли не одолеть? Да вы, мне кажется, были бы богатырь. Ведь теперь люди - без воли всё, слабые.

* В рукописи не дописано.

* "Царство нудится" (из Евангелия) - добывается с трудом.

Заметно было, что слова эти вонзились в самую душу Чичикову и задели что-то славолюбивое на дне ее. Если не решимость, то что-то крепкое и на нее похожее блеснуло в глазах его.

- Афанасии Васильевич,-сказал он твердо.-если только вымолите мне избавленье и средства уехать отсюда с каким-нибудь имуществом, я даю вам слово начать другую <жизнь>: куплю деревеньку, сделаюсь хозяином, буду копить деньги не для себя, но для того, чтобы помогать другим, буду делать добро, сколько будет сил; позабуду себя и всякие городские объяденья и пиршества, поведу простую, треввую жизнь.

- Бог вас да подкрепит в этом намерении!-сказал обрадованный старик.- Буду стараться изо всех сил, чтобы вымолить у князя ваше освобождение. Удастся или не удастся, это бог <знает>. Во всяком случае, участь ваша. верно, смягчится. Ах, боже мой! обнимите же, позвольте мне вас обнять. Как вы меня, право, обрадовали! Ну, с богом, сейчас же иду к князю.

Чичиков остался <один>.

Вся природа его потряслась и размягчилась. Расплавляется и платина, твердейший из металлов, всех долее противящийся огню: когда усилится в горниле огонь, дуют мехи и восходит нестерпимый жар огня до <верху>-белеет упорный металл м превращается также в жидкость; подается и крепчайший муж в горниле несчастий, когда, усиливаясь, они нестерпимым огнем своим жгут отверделую природу.

"Сам не умею и не чувствую, но все силы употреблю, чтобы другим дать почувствовать; сам дурной и ничего не умею, но все силы употреблю, чтобы других настроить; сам дурной христианин, но все силы <употреблю>, чтобы не подать соблазна. Буду трудиться, буду работать в поте лица в деревне, и займусь честно, так, чтобы иметь доброе влиянье и на других. Что ж, в самом деле, будто я уже совсем негодный. Есть способности к хозяйству; я имею качества бережливости, расторопности и благоразумия, даже постоянства. Стоит только решиться".

Так думал Чичиков и полупробужденными силами души, казалось, что-то осязал. Казалось, природа его темным чутьем стала слышать, что есть какой-то долг, который нужно исполнять человеку на земле, который можно исполнять всюду, на всяком угле, несмотря на всякие обстоятельства, смятенья и движенья, летающие вокруг человека. И трудолюбивая жизнь, удаленная от шума городов и тех обольщении, которые от праздности выдумал, позабывши труд, человек, так сильно стала перед ним рисоваться, что он уже почти позабыл всю неприятность своего положения и, может быть, готов был даже возблагодарить провиденье за этот тяжелый <урок>, если только выпустят его и отдадут хотя часть... Но... одностворчатая дверь его нечистого чулана растворилась, вошла чиновная особа - Самосвистов, эпикуреец, собой лихач, в плечах аршин, ноги стройные, отличный товарищ, кутила и продувная бестия, как выражались о нем сами товарищи. В военное время человек этот наделал бы чудес: его бы послать куда-нибудь пробраться сквозь непроходимые, опасные места, украсть перед носом у самого неприятеля пушку,- это его бы дело. Но, за неименьем военного поприща, на котором бы, может быть, его сделали честным человеком, он пакостил от всех сил. Непостижимое дело! странные он имел убеждения и правила: с товарищами он был хорош, никого не продавал и, давши слово, держал; но высшее над собою начальство он считал чем-то вроде неприятельской батареи, сквозь которую нужно пробиваться, пользуясь всяким слабым местом, проломом или упущением.

- Знаем всё об вашем положении, всё услышали,- сказал он, когда увидел, что дверь за ним плотно затворилась.-Ничего, ничего! Не робейте; все будет поправлено. Все станем работать за вас и - ваши слуги. Тридцать тысяч на всех-и ничего больше.

- Будто? - вскрикнул Чичиков.- И я буду совершенно оправдан?

- Кругом! еще и вознагражденье получите за убытки.

- И за труд?..

- Тридцать тысяч. Тут уже всё вместе - и нашим, и генерал-губернаторским, и секретарю.

- Но позвольте, как же я могу? Мои все вещи, шкатулка, все это теперь запечатано, под присмотром.

- Через час получите всё. По рукам, что ли? Чичиков дал руку. Сердце его билось, и он не доверял, чтобы это было возможно.

- Пока прощайте! Поручил вам < сказать > наш общий приятель, что главное дело - спокойствие и присутствие духа.

"Гм! - подумал Чичиков,- понимаю - юрисконсульт!"

Самосвистов скрылся. Чичиков, оставшись, все еще не доверял словам, как не прошло часа после этого разговора, как была принесена шкатулка: бумаги, деньги- все в наилучшем порядке. Самосвистов явился в качестве распорядителя: выбранил поставленных часовых за то, что небдительно смотрели, потребовал еще лишних солдат для усиленья присмотра, взял не только шкатулку, но отобрал даже все такие бумаги, которые могли бы чем-нибудь компрометировать Чичикова, связал все это вместе, запечатал и повелел самому солдату отнести немедленно к самому Чичикову, в виде необходимых ночных и спальных вещей, так что Чичиков вместе с бумагами получил даже и все теплое, что нужно было для покрытия бренного его тела. Это скорое доставление обрадовало его несказанно. Он возымел сильную надежду, и уже начали ему вновь грезиться кое-какие приманки: вечером театр, плясунья, за которою он волочился. Деревня и тишина стали казаться бледней, город и шум - опять ярче, ясней. О жизнь!

А между тем завязалось дело размера беспредельного в судах и палатах. Работали перья писцов, и, понюхивая табак, трудились казусные головы, любуясь, как художники, крючковатой строкой. Юрисконсульт, как скрытый маг, незримо ворочал всем механизмом; всех опутал решительно, прежде чем кто успел осмотреться. Путаница увеличилась. Самосвистов превзошел самого себя отважностью и дерзостью неслыханною. Узнавши, где караулилась схваченная женщина, он явился прямо и вошел таким молодцом и начальником, что часовой сделал ему честь и вытянулся в струнку.

- Давно ты здесь стоишь?

- С утра, ваше благородие.

- Долго до смены?

- Три часа, ваше благородие.

- Ты мне будешь нужен. Я скажу офицеру, чтобы наместо тебя отрядил другого.

- Слушаю, ваше благородие!

И, уехав домой, чтобы не замешивать никого и все концы в воду, сам нарядился жандармом, оказался в усах и бакенбардах- сам черт бы не узнал. Явился в доме, где был Чичиков, схватил первую бабу, какая попалась, и сдал ее двум чиновным молодцам, докам тоже, а сам прямо явился, в усах и с ружьем, как следует, к часовым:

- Ступай, меня прислал командир выстоять наместо тебя смену.- Обменился и стал сам с ружьем.

Только этого было и нужно. В это время наместо прежней бабы очутилась другая, ничего не знавшая и не понимавшая. Прежнюю запрятали куды-то так, что и потом не узнали, куда она делась. В то время когда Само-свнстов подвизался в лице воина, юрисконсульт произвел чудеса на гражданском поприще: губернатору дал знать стороною, что прокурор на него пишет донос; жандармскому чиновнику дал знать, <что> секретно проживающий чиновник пишет на него доносы; секретно проживавшего чиновника уверил, что есть еще секретнейший чиновник, который на него доносит,- и всех привел в такое положение, что к нему должны все были обратиться за советами. Произошла такая бестолковщи-на: донос сел верхом на доносе, и пошли открываться такие дела, которых и солнце не видало, и даже такие, которых и не было. Все пошло в работу и в дело: и кто незаконнорожденный сын, и какого рода и званья у кого любовница, и чья жена за кем волочится. Скандалы, соблазны и все так замешалось и сплелось вместе с историей Чичикова, с мертвыми душами, что никоим образом нельзя было понять, которое из этих дел было главнейшая чепуха: оба казались равного достоинства. Когда стали, наконец, поступать бумаги к генерал-губернатору, бедный князь ничего не мог понять. Весьма умный и расторопный чиновник, которому поручено было сделать экстракт, чуть не сошел с ума: никаким образом нельзя было поймать нити дела. Князь был в это время озабочен множеством других дел, одно другого неприятнейших. В одной части губернии оказался голод. Чиновники, посланные раздать хлеб, как-то не так распорядились, как следовало. В другой части губернии расшевелились раскольники. Кто-то пропустил между ними, что народился антихрист, который и мертвым не дает покоя, скупая какие<-то> мертвые души. Каялись и грешили и, под видом изловить антихриста, укокошили неантихристов. В другом месте мужики взбунтовались против помещиков и капитан-исправников. Какие-то бродяги пропустили между ними слухи, что наступает такое время, что мужики должны <быть> помещики и нарядиться во фраки, а помещики нарядятся в армяки и будут мужики,- и целая волость, не размысля того, что слишком много выйдет тогда помещиков и капитан-исправников, отказалась платить всякую подать. Нужно было прибегнуть к насильственным мерам. Бедный князь был в самом расстроенном состоянии духа. В это время доложили ему, что пришел откупщик.

- Пусть войдет,-сказал князь. Старик взошел.

- Вот вам Чичиков! Вы стояли за него и защищали. Теперь он попался в таком деле, на какое последний вор не решится.

- Позвольте вам доложить, ваше сиятельство, что я не очень понимаю это дело.

- Подлог завещания, и еще какой!.. Публичное наказание плетьми за этакое дело!

- Ваше сиятельство,-скажу не с тем чтобы защищать Чичикова. Но ведь это дело не доказанное. Следствие еще не сделано.

- Улика: женщина, которая была наряжена наместо умершей, схвачена. Я ее хочу расспросить нарочно при вас.- Князь позвонил и дал приказ позвать ту женщину.

Мураэов замолчал.

- Бесчестнейшее дело! И, к стыду, замешались первые чиновники города, сам губернатор. Он не должен быть там, где воры и бездельники!-сказал князь с жаром.

- Ведь губернатор-наследник; он имеет право на притязания; а что другие-то со всех сторон прицепились, так это-с, ваше сиятельство, человеческое дело. Умерла-с богатая, распоряженья умного и справедливого не сделала; слетелись со всех сторон охотники поживиться - человеческое дело...

- Но ведь мерзости зачем же делать? Подлецы! - сказал князь с чувством негодованья.-Ни одного чиновника нет у меня хорошего, все мерзавцы!

- Ваше сиятельство, да кто ж из нас как следует хорош? Все чиновники нашего города-люди, имеют достоинства, и многие очень знающие в деле, а от греха всяк близок.

- Послушайте, Афанасий Васильевич, скажите мне, я вас одного знаю за честного человека, что у вас за страсть защищать всякого рода мерзавцев?

- Ваше сиятельство,-сказал Муразов,-кто бы ни был человек, которого вы называете мерзавцем, но ведь он человек. Как же не защищать человека, когда знаешь, что он половину зол делает от грубости и неведенья? Ведь мы делаем несправедливости на всяком шагу даже и не с дурным намереньем и всякую минуту бываем причиной несчастия другого. Ведь ваше сиятельство сделали также большую несправедливость.

- Как!-воскликнул в изумлении князь, совершенно пораженный таким нежданным оборотом речи.

Муразов остановился, помолчал, как бы соображая что-то, и наконец сказал:

- Да вот хоть по делу Дерпенникова*.

* Ранее: Тентетникова.

- Афанасий Васильевич! преступленье против коренных государственных законов, равное измене земле своей!

- Я не оправдываю его. Но справедливо ли то, если юношу, который по неопытности своей был обольщен и сманен другими, осудить так, как и того, который был один из зачинщиков? Ведь участь постигла ровная и Дерпенникова, и какого-нибудь Вороного-Дрянного; а ведь преступленья их не равны.

- Ради бога...-сказал князь с заметным волненьем,- вы что-нибудь знаете об этом? Скажите. Я именно недавно послал еще прямо в Петербург об смягчении его участи.

- Нет, ваше сиятельство, я не насчет того говорю, чтобы я знал что-нибудь такое, чего вы не знаете. Хотя, точно, есть одно такое обстоятельство, которое бы послужило в его пользу, да он сам не согласится, потому <что> чрез это пострадал бы другой. А я думаю только то, что не изволили ли вы тогда слишком поспешить? Извините, ваше сиятельство, я сужу по своему слабому разуму. Вы несколько раз приказывали мне откровенно говорить. У меня-с, когда я еще был начальником, много было всяких работников, и дурных, и хороших. [Следовало бы тоже принять во вниманье] и прежнюю жизнь человека, потому что, если не рассмотришь все хладнокровно, а накричишь с первого раза - запугаешь только его, да и признанья настоящего не добьешься; а как с участием его расспросишь, как брат брата,-сам все выскажет и даже не просит о смягченье, и ожесточенья ни против кого нет, потому что ясно видит, что не я его наказываю, а закон.

Князь задумался. В это время вошел молодой чиновник и почтительно остановился с портфелем. Забота, труд выражались на его молодом и еще свежем лице. Видно было. что он недаром служил по особым порученьям. Это был один из числа тех немногих, который занимался делопроизводством con amore- He сгорая ни честолюбьем, ни желаньем прибытков, ни подражаньем другим, он занимался только потому, что был убежден, что ему нужно быть здесь, а не на другом месте, что для этого дана ему жизнь. Следить, разобрать по частям и, поймавши все нити запутаннеишего дела, разъяснить его-это было его дело. И труды, и старания, и бессонные ночи вознаграждались ему изобильно, если дело наконец начинало пред ним объясняться, сокровенные причины обнаруживаться, и он чувствовал, что может передать его все в немногих словах, отчетливо и ясно, так что всякому будет очевидно и понятно. Можно сказать, что не столько радовался ученик, когда пред ним раскрывалась какая-<нибудь> труднейшая фраза и обнаруживался настоящий смысл мысли великого писателя, как радовался он, когда пред ним распутывалось эапутан-нейшее дело. Зато... *

* Далее часть рукописи отсутствует.

- *...хлебом в местах, где голод, я эту часть получше знаю чиновников; рассмотрю самолично, что кому нужно. Да если позволите, ваше сиятельство, я поговорю и с раскольниками. Они-то с нашим братом, с простым человеком, охотнее разговорятся. Так, бог весть, может быть, помогу уладить с ними миролюбно. А чиновники не сладят: завяжется об этом переписка, да притом они так уж запутались в бумагах, что уж дела из <-за> б и не видят. А денег-то от вас я не возьму, потому что, ей-богу, стыдно в такое время думать о своей прибыли, когда умирают с голода. У меня есть в запасе готовый хлеб; я и теперь еще послал в Сибирь, и к будущему лету вновь подвезут.

- Вас может только наградить один бог за такую службу, Афанасий Васильевич. А я вам не скажу ни одного слова, потому что,-вы сами можете чувствовать,- всякое слово тут бессильно... Но позвольте мне одно сказать насчет той просьбы. Скажите сами: имею ли я право оставить это дело без внимания и справедливо ли, честно ли с моей стороны будет простить мерзавцев?

- Ваше сиятельство, ей-богу, этак нельзя назвать, тем более что из <них> есть многие весьма достойные. Затруднительны положения человека, ваше сиятельство, очень, очень затруднительны. Бывает так, что кажется кругом виноват человек, а как войдешь-даже и не он.

- Но что скажут они сами, если оставлю? Ведь есть из них, которые после этого еще больше подымут нос и будут даже говорить, что они напугали. Они первые будут не уважать...

- Ваше сиятельство, позвольте мне вам дать свое мнение: соберите их всех, дайте им знать, что вам все известно, и представьте им ваше собственное положение точно таким самым образом, как вы его изволили изобразить сейчас передо мной, и спросите у них совета:

что <бы> из них каждый сделал на вашем положении?

* Текст начинается с новой страницы, начало фразы в рукописи отсутствует.

- Да вы думаете, им будут доступны движения благороднейшие, чем каверзничать и наживаться? Поверьте, они надо мной посмеются.

- Не думаю-с, ваше сиятельство. У [русского] человека, даже и у того, кто похуже других, все-таки чувство справедливо. Разве жид какой-нибудь, а не русский. Нет, ваше сиятельство, вам нечего скрываться. Скажите так точно, как изволили перед <мной>. Ведь они вас поносят, как человека - честолюбивого, гордого, который и слышать ничего не хочет, уверен в себе,-так пусть же увидят всё, как оно есть. Что ж вам? Ведь ваше дело правое. Скажите им так, как бы вы не пред ними, а пред самим богом принесли свою исповедь.

- Афанасий Васильевич,-сказал князь в раздумье,- я об этом подумаю, а покуда благодарю вас очень за совет.

- А Чичикова, ваше сиятельство, прикажите отпустить.

- Скажите этому Чичикову, чтобы он убирался отсюда как можно поскорей, и чем дальше, тем лучше. Его-то уже я бы никогда не простил.

Муразов поклонился и прямо от князя отправился к Чичикову. Он нашел Чичикова уже в духе, весьма покойно занимавшегося довольно порядочным обедом, который был ему принесен в фаянсовых судках из какой-то весьма порядочной кухни. По первым фразам разговора старик заметил тотчас, что Чичиков уже успел переговорить кое с кем из чиновников-казусников. Он даже понял, что сюда вмешалось невидимое участие знатока-юрисконсульта.

- Послушайте-с, Павел Иванович,- сказал он,- я привез вам свободу на таком условии, чтобы сейчас вас не было в городе. Собирайте все пожитки свои - да и с богом, не откладывая ни минуту, потому что дело еще хуже. Я знаю-с, вас тут один человек настраивает; так объявляю вам по секрету, что такое еще дело одно открывается, что уж никакие силы не спасут этого. Он, конечно, рад других топить, чтобы нескучно, да дело к разделке. Я вас оставил в расположенье хорошем - лучшем, нежели в каком теперь. Советую вам-с не в шутку. Ей<-ей>, дело не в этом имуществе, из-за которого спорят люди и режут друг друга, точно как можно завести благоустройство в здешней жизни, не помысливши о другой жизни. Поверьте-с, Павел Иванович, что покамест, брося все то, из-за чего грызут и едят друг друга на земле, не подумают о благоустройстве душевного имущества,- не установится благоустройство и земного имущества. Наступят времена голода и бедности, как во всем народе, так и порознь во всяком... Это-с ясно... Что ни говорите, ведь от души зависит тело. Как же хотеть, чтобы <шло> как следует! Подумайте не о мертвых душах, а <о> своей живой душе, да и с богом на другую дорогу! Я тож выезжаю завтрашний день. Поторопитесь! не то без меня беда будет.

Сказавши это, старик вышел. Чичиков задумался. Значенье жизни опять показалось немаловажным. "Му-разов прав,-сказал он,-пора на другую дорогу!" Сказавши это, он вышел из тюрьмы. Часовой потащил за ним шкатулку, другой - чемодан белья. Селифан и Петрушка обрадовались, как бог знает чему, освобожденью барина.

- Ну, любезные,- сказал Чичиков, обратившись <к ним> милостиво,-нужно укладываться да ехать.

- Покатим, Павел Иванович,- сказал Селифан.- Дорога, должно быть, установилась: снегу выпало довольно. Пора уж, право, выбраться из города. Надоел он так, что и глядеть на него не хотел бы.

- Ступай к каретнику, чтобы поставил коляску на полозки,- сказал Чичиков, а сам пошел в город, но ни <к> кому не хотел заходить отдавать прощальных визитов. После всего этого события было и неловко,-тем более что о нем множество ходило в городе самых неблагоприятных историй. Он избегал всяких <встреч> и зашел потихоньку только к тому купцу, у которого купил сукно наваринского пламени с дымом, взял вновь четыре аршина на фрак и на штаны и отправился сам к тому же портному. За двойную <цену> мастер решился усилить рвение и засадил всю ночь работать при свечах портное народонаселение иглами, утюгами и зубами, и фрак на другой день был готов, хотя и немножко поздно. Лошади все были запряжены. Чичиков, однако ж, фрак примерил. Он был хорош, точь-в-точь как прежний. Ко, увы, он заметил, что в голове уже белело что-то гладкое, и примолвил грустно: "И зачем было предаваться так сильно сокрушенью? А рвать волос не следовало бы и подавно". Расплатившись с портным, он выехал наконец из города, в каком-то странном положении. Это был не прежний Чичиков. Это была какая-то развалина прежнего Чичикова. Можно было сравнить его внутреннее состояние Души с разобранным строеньем, которое разобрано с тем, чтобы строить из него же новое; а новое еще не начиналось, потому что не пришел от архитектора определительный план, и работники остались в недоуменье. Часом прежде его отправился старик Муразов, в рогоженной кибитке, вместе с Потапы" чем, а часом после отъезда Чичикова пошло приказание, что князь, по случаю отъезда в Петербург, желает видеть всех чиновников до едина.

В большом зале генерал-губернаторского дома собралось все чиновное сословие города, начиная от губернатора до титулярного советника: правители канцелярии и дел, советники, асессоры, Кислоедов, Красноносое, Са-мосвистов; не бравшие, бравшие, кривившие душой, полукривившие и вовсе не кривившие - все не без волненья и беспокойства ожидали выхода генерал-губернатора. Князь вышел ни мрачный, ни ясный; взор его был тверд так же, как и шаг. Все чиновное собрание поклонилось, многие - в пояс. Ответив легким поклоном, князь начал:

- Уезжая в Петербург, я почел приличным повидаться с вами со всеми и даже объяснит" вам отчасти причину. У нас завязалось дело очень соблазнительное. Я полагаю, что многие из предстоящих знают, о каком деле я говорю. Дело это повело за собою открытие и других, не менее бесчестных дел, в которых замешались даже, наконец, и такие люди, которых я доселе почитал честными. Известна мне даже и сокровенная цель спутать таким образом все, чтобы оказалась полная невозможность решить формальным порядком. Знаю даже, и кто главная пружина и чьим сокровенным...*, хотя он и очень искусно скрыл свое участие. Но дело в том, что я намерен это следить не формальным следованьем, по бумагам, а военным быстрым судом, как в военное < время >, и надеюсь, что государь мне даст это право, когда я изложу все это дело. В таком случае, когда нет возможности произвести дело гражданским образом, когда горят шкафы с <бумагами> и наконец излишеством лживых посторонних показаний и ложными доносами стараются затемнить и без того довольно темное дело,- я полагаю военный суд единственным средством и желаю знать мнение ваше.

* В рукописи не дописано.

Князь остановился, как <бы> ожидая ответа. Все стояли потупив глаза в землю. Многие были бледны.

- Известно мне также еще одно дело, хотя производившие его в полной уверенности, что оно никому не может быть известно. Производство его уже пойдет не по бумагам, потому что истцом и челобитчиком я буду уже сам и представлю очевидные доказательства.

Кто-то вздрогнул среди чиновного собрания; некоторые из боязливейших тоже смутились.

- Само по себе, что главным зачинщикам должно последовать лишенье чинов и имущества, прочим-от-решенье от мест. Само собою разумеется, что в числе их пострадает и множество невинных. Что ж делать? Дело слишком бесчестное и вопиет о правосудии. Хотя я знаю, что это будет даже и не в урок другим, потому что наместо выгнанных явятся другие, и те самые, которые дотоле были честны, сделаются бесчестными, и те самые, которые удостоены будут доверенности, обманут и продадут,- несмотря на все это, я должен поступить жестоко, потому что вопиет правосудье. Знаю, что меня будут обвинять в суровой жестокости, но знаю, что те будут еще...* Я должен обратиться теперь только в одно бесчувственное орудие правосудия, в топор, который должен упасть на головы < виновных >.

* Край листа рукописи оторван.

Содроганье невольно пробежало по всем лицам. Князь был спокоен. Ни гнева, ни возмущенья душевного не выражало его лицо.

- Теперь тот самый, у которого в руках участь многих и которого никакие просьбы не в силах были умолить, тот самый бросается теперь к ногам вашим, вас всех просит. Все будет позабыто, изглажено, прощено; я буду сам ходатаем за всех, если исполните мою просьбу. Вот моя просьба. Знаю, что никакими средствами, никакими страхами, никакими наказаньями нельзя искоренить неправды: она слишком уже глубоко вкоренилась. Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже и для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными. Знаю, что уже почти невозможно многим идти противу всеобщего теченья. Но я теперь должен, как в решительную и священную минуту, когда приходится спасать свое отечество, когда всякий гражданин несет все и жертвует всем,- я должен сделать клич хотя к тем, у которых еще есть в груди русское сердце и понятно сколько-нибудь слово "благородство". Что тут говорить о том, кто более из нас виноват. Я, может быть, больше всех виноват; я, может быть, слишком сурово вас принял вначале, может быть, излишней подозрительностью я оттолкнул из вас тех, которые искренно хотели мне быть полезными, хотя и я с своей стороны мог бы также сделать -<им упрек> . Если они уже действительно любили справедливость и добро своей земли, не следовало бы им оскорбиться на надменность моего обращения, следовало бы им подавить в себе собственное честолюбие и пожертвовать своею личностью. Не может быть, чтобы я те заметил их самоотверженья и высокой любви к добру и не принял бы наконец от них полезных и умных советов. Все-таки скорей подчиненному следует применяться к нраву начальника, чем начальнику к нраву подчиненного. Это законней по крайней мере и легче, потому что у подчиненных один начальник, а у начальника сотни подчиненных. Но оставим теперь в стороне, кто кого больше виноват. Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже мимо законного управленья образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного. Установились свои условия, все оценено, и цены даже приведены во всеобщую известность. И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах поправить зла, как <ни> ограничивай он в действиях дурных чиновников приставленьем в надзиратели других чиновников. Все будет безуспешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что он так же, как в эпоху восстанья народов, вооружался против < врагов? >, так должен восстать против неправды. Как русский, как связанный с вами единокровным родством, одной и тою же кровью, я теперь обращаюсь <к> вам. Я обращаюсь к тем из вас, кто имеет понятье какое-нибудь о том, что такое благородство мыслей. Я приглашаю вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку. Я приглашаю рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности, потому что это уже нам всем темно представляется, и мы едва... *

На этом рукопись обрывается...