- Может быть, не принимают? - сказал Левин, входя в сени дома графини Боль.

- Принимают, пожалуйте, - сказал швейцар, решительно снимая с него шубу.

"Экая досада, - думал Левин, со вздохом снимая одну перчатку и расправляя шляпу. - Ну, зачем я иду? ну, что мне с ними говорить?"

Проходя через первую гостиную, Левин встретил в дверях графиню Боль, с озабоченным и строгим лицом что-то приказывавшую слуге. Увидав Левина, она улыбнулась и попросила его в следующую маленькую гостиную, из которой слышались голоса. В этой гостиной сидели на креслах две дочери графини и знакомый Левину московский полковник. Левин подошел к ним, поздоровался и сел подле дивана, держа шляпу на колене.

- Как здоровье вашей жены? Вы были в концерте? Мы не могли. Мама должна была быть на панихиде.

- Да, я слышал.... Какая скоропостижная смерть, - сказал Левин.

Пришла графиня, села на диван и спросила тоже про жену и про концерт.

Левин ответил и повторил вопрос про скоропостижность смерти Апраксиной.

- Она всегда, впрочем, была слабого здоровья.

- Вы были вчера в опере?

- Да, я был.

- Очень хороша была Лукка.

- Да, очень хороша, - сказал он и начал, так как ему совершенно было все равно, что о нем подумают, повторять то, что сотни раз слышал об особенности таланта певицы. Графиня Боль притворялась, что слушала. Потом, когда он достаточно поговорил и замолчал, полковник, молчавший до сих пор, начал говорить. Полковник заговорил тоже про оперу и про освещение. Наконец, сказав про предполагаемую folle journee у Тюрина, полковник засмеялся, зашумел, встал и ушел. Левин тоже встал, но по лицу графини он заметил, что ему еще не пора уходить. Еще минуты две надо. Он сел.

Но так как он все думал о том, как это глупо, то и не находил предмета разговора и молчал.

- Вы не едете на публичное заседание? Говорят, очень интересно, - начала графиня.

- Нет, я обещал моей belle-soeur заехать за ней, - сказал Левин.

Наступило молчание. Мать с дочерью еще раз переглянулись.

"Ну, кажется, теперь пора", - подумал Левин и встал. Дамы пожали ему руку и просили передать mille choses жене.

Швейцар спросил его, подавая шубу:

- Где изволите стоять? - и тотчас же записал в большую, хорошо переплетенную книжку.

"Разумеется, мне все равно, но все-таки совестно и ужасно глупо", - подумал Левин, утешая себя тем, что все это делают, и поехал в публичное заседание комитета, где он должен был найти свояченицу, чтобы с ней вместе ехать домой.

В публичном заседании комитета было много народа и почти все общество. Левин застал еще обзор, который, как все говорили, был очень интересен. Когда кончилось чтение обзора, общество сошлось, и Левин встретил и Свияжского, звавшего его нынче вечером непременно в Общество сельского хозяйства, где будет читаться знаменитый доклад, и Степана Аркадьича, который только что приехал с бегов, и еще много других знакомых, и Левин еще поговорил и послушал разные суждения о заседании, о новой пьесе и о процессе. Но, вероятно,вследствие усталости внимания, которую он начинал испытывать, говоря о процессе, он ошибся, и ошибка эта потом несколько раз с досадой вспоминалась ему. Говоря о предстоящем наказании иностранцу, судившемуся в России, и о том, как было бы неправильно наказать его высылкой за границу, Левин повторил то, что он слышал вчера в разговоре от одного знакомого.

- Я думаю, что выслать его за границу - все равно что наказать щуку, пустив ее в воду, - сказал Левин.

Уже потом он вспомнил, что эта, как будто выдаваемая им за свою, мысль, услышанная им от знакомого, была из басни Крылова и что знакомый повторил эту мысль из фельетона газеты.

Заехав со свояченицей домой и застав Кити веселою и благополучною, Левин поехал в клуб.